— Привет, па! — хмыкнул Бруно. — Привет, ма!

Миссис Дженкинс завизжала еще пронзительней прежнего. Бабушка, держа меня в руке, повернулась и направилась вон из зала. Прошла прямиком в вестибюль, к выходу, на свежий воздух.

Был теплый чудный вечер, я слышал, как разбивались о берег волны, совсем рядом с отелем, через дорогу.

— Есть тут у вас такси где-нибудь? — справилась бабушка у дюжего швейцара в зеленой ливрее.

— А как же, мэм, — он сунул два пальца в рот и громко, заливисто свистнул. Я смотрел на него с нескрываемой завистью. Ах, сколько недель подряд я упорно учился так же шикарно свистеть, но, увы, мне это ни разу не удалось. Теперь-то уж никогда не удастся.

Подкатило такси. Шофер был пожилой, с черными густыми усами. Эти усы свисали у него из-под носа и напоминали корни какого-то диковинного растенья.

— Куда едем, мэм? — спросил он и тут увидел меня, маленького мышонка, уютно примостившегося у бабушки на ладони.

— Ух ты! — вскрикнул он. — А это чего еще такое?

— Это мой внук, — ответила бабушка. — Отвезите нас, пожалуйста, на вокзал.

— Я лично этих мышей, если вам честно сказать, оченно даже люблю, — сообщил старый таксист. — Мальчишкой, бывало, аж сотнями их разводишь. Мыши, они же самые что ни на есть плодущие из всего зверья в целом свете, не знали? Ну! Так что раз это ваш внук, у вас через недельку-другую, глядишь, и правнуки заведутся, мэм!

— Отвезите нас, пожалуйста, на вокзал, — строго, без улыбки, повторила бабушка.

— Слушаюсь, мэм, — сказал он. — Трогаем.

Бабушка взгромоздилась на заднее сиденье, уселась и положила меня к себе на колени.

— Мы едем домой? — спросил я.

— Да, — ответила бабушка. — Обратно, к себе, в Норвегию.

— Ура! — крикнул я. — Ура! Ура! Ура!

— Я знала, что ты обрадуешься, — сказала бабушка.

— А наш багаж как же?

— Ах, причем тут багаж? — был ответ.

Такси проезжало по Борнмуту, а было как раз то время дня, когда отдыхающие, не зная, чем бы заняться, праздной толпой запружают улицы.

— Ну как ты, миленький? — спросила бабушка.

— Прекрасно, — ответил я. — Просто дивно.

Она одним пальцем взъерошила мне загривок.

— Мы сегодня свершили великий подвиг, — шепнула она.

— Все прошло классно, — подтвердил я. — Абсолютно классно.

Какое это было счастье — вновь оказаться в милом старом доме у бабушки. Но я был теперь такой маленький, что все выглядело совершенно другим, прямо неузнаваемым, и я то и дело попадал в тупик. Ковры, ножки столов и стульев, узкие щели за громадной мебелью — вот теперь был мой мир. Закрытая дверь стала неодолимым препятствием, недостижимым стало и все, что лежит на столе.

Но не прошло и нескольких дней, как бабушка изобрела разные способы облегчить мою жизнь. Она позвала плотника, тот соорудил множество узеньких, но длинных стремянок, и она приставила по такой стремянке ко всем столам, чтобы я взбирался, куда мне вздумается. Она сама изобрела чудесный открыватель для двери — из пружин, проволок и гирь, болтающихся на веревках, и скоро уже каждую дверь в доме снабдили таким открывателем. Все очень просто: ступишь на крошечную такую деревянную подставочку и — раз! — пружинка сожмется, упадет гиря и распахнется дверь.

Далее — она создала не менее хитрую систему, с помощью которой я стал зажигать свет, едва войду ночью в комнату. Как действует эта штуковина, объяснять не берусь, поскольку я полный профан в вопросах электротехники, но в каждой комнате, перед каждой дверью, вделали в пол такую пуговку, что ли: наступаешь на нее передней лапой — и зажигается свет. Наступаешь снова — свет гаснет.

Бабушка даже сделала мне зубную щетку: для ручки использовала спичку, а щетинки понадергала из своей щетки для волос.

— Только кариеса нам не хватало, — пояснила она. — Ну как я поведу мышь к зубному врачу? Он же подумает, что я рехнулась!

— Как ни странно, — ответил я, — но с тех пор, как стал мышью, я буквально не выношу шоколада и конфет. И, выходит, кариес мне не грозит.

— Все равно — зубы положено чистить после каждой еды, — распорядилась бабушка. Ну я и чищу.

Она пожертвовала мне свою любимую серебряную сахарницу, чтоб каждый вечер перед сном я принимал в ней ванну.

Она никого не допускала в дом, даже уборщицу, даже повариху. И зажили мы вдвоем, только вдвоем, вполне довольные обществом друг друга и больше ни в ком не нуждаясь.

Как-то раз вечером, когда мы сидели у камина, она в кресле, я у нее на коленях, бабушка вдруг сказала:

— Интересно, как сложилась судьба Бруно?

— Не удивлюсь, если папаша отдал Бруно швейцару, чтоб тот утопил его в пожарном ведре, — ответил я.

— Боюсь, что ты прав, — вздохнула бабушка. — Бедняжка Бруно!

Несколько минут мы молчали, бабушка дымила своей жуткой сигарой, я прикорнул в уютном тепле.

— Можно спросить у тебя одну вещь, ба? — немного погодя спросил я.

— Спрашивай все что угодно, мой миленький.

— А сколько живут мыши?

— Ох, — сказала бабушка, — я все ждала, когда ты про это спросишь.

И она смолкла. Сидит, дымит, смотрит на огонь.

— Ну, — повторил я, — сколько мы живем? Мы — мыши?

— Я много читала про мышей, — сказала бабушка, — уж постаралась выяснить о них все, что возможно.

— Ну так скажи мне, бабуся. Почему ты молчишь?

— Раз тебе так приспичило это узнать, — вздохнула она, — мыши живут, к сожалению, не то чтобы очень долго.

— Сколько именно? — не отставал я.

— Ну, обыкновенная мышь живет всего года три, — сказала бабушка. — Но ты же у нас не обыкновенная мышь. Ты человеко-мышь, а это — большая разница.

— До какой степени — большая? Человеко-мыши — они сколько живут, ба?