Фридрих дал согласие расстаться с редчайшими экспонатами. Альбрехт заполучал в свое владение три шипа из Тернового венца, набедренную повязку Иоанна Крестителя и самое драгоценное – священный препуций, обрезок крайней плоти младенца Христа. Обрезков насчитывалось всего двенадцать, и уступить такую редкость Альбрехту было великой жертвой. Когда переговоры подошли к концу, Альбрехт заявил:

– И еще одно.

– Нет, – сказал Фридрих, – хватит.

– Дисмас должен покаяться.

Фридрих и Спалатин обменялись взглядами.

– Вам нужно, чтобы он во всем покаялся? – переспросил Фридрих.

– Он согрешил. Тяжко. Он должен исповедаться, покаяться и понести наказание. Для своего же блага.

– Взгляните на него. По-вашему, этого не достаточно? Я чрезвычайно тронут вашей заботой о его бессмертной душе. Будьте уверены, я найду ему исповедника. Если он доживет до Виттенберга.

– Мы предпочитаем выслушать его исповедь здесь и сейчас.

– Ох, ради всего святого, Альбрехт!

– А вдруг он умрет по дороге в Виттенберг? Вы же не хотите, чтобы он предстал на Божий суд с неотпущенным омерзительным грехом святотатства на душе?

Фридрих с тяжелым вздохом согласно кивнул.

Альбрехт поманил ландскнехтов. Дисмаса подволокли к нему. Он снова лишился чувств, но пощечина ландскнехта привела его в сознание. Фридрих стиснул набалдашники тростей так, что костяшки побелели.

Альбрехт осенил Дисмаса крестным знамением:

– Желаешь ли ты исповедаться?

Дисмас едва заметно кивнул.

– Исповедуешься ли ты в грехе святотатства, совершенном через создание плащаницы, выдаваемой за погребальный покров Спасителя?

Дисмас снова кивнул.

– Раскаиваешься ли ты в грехе своем?

Еще один кивок.

– Тебе отпустится твой грех, ежели ты исполнишь епитимью. Согласен ли ты исполнить налагаемую нами епитимью?

Дисмас чуть шевельнул бессильно повисшей головой.

Альбрехт с усмешкой поглядел на Фридриха:

– Твоя епитимья – перенесение из Шамбери в Майнц истинной погребальной плащаницы Господа нашего Иисуса Христа.

Возвращение в Виттенберг было безрадостным. Утешало лишь то, что Дисмаса удалось спасти. Коварство Альбрехта повергло Фридриха в уныние. Он проводил дни в своих покоях, а ночами бродил по разграбленным галереям.

Спалатин отчаянно пытался отыскать лазейку в каноническом законодательстве, которая позволила бы аннулировать наложенную Альбрехтом епитимью. Он запросил мнение нескольких богословов, и в первую очередь, естественно, брата Лютера, профессора теологии Виттенбергского университета.

Лютер постановил, что назначенная Альбрехтом епитимья необязательна к исполнению, поскольку наказание, исполнение которого требует противоправного деяния (в данном случае – похищения Шамберийской плащаницы), является eo ipso, contra lex naturalis. То есть само по себе противно естественному праву. А значит, с точки зрения права канонического безосновательно и не имеет веса.

Как ни заманчиво было принять такое толкование, Спалатин и Фридрих решили на всякий случай заручиться мнением других богословов. Авторитет Лютера в толковании церковного права к тому времени пошатнулся. Он хоть и по-прежнему оставался монахом Римско-католической церкви, но этот монах чуть ли не ежедневно именовал папу антихристом, а Рим – Вавилоном. В своих последних памфлетах он дошел до отрицания некоторых священных таинств, поскольку они не упомянуты в Новом Завете. Доктрина Лютера теперь не признавала миропомазания, венчания, рукоположения и соборования. Даже Эразм Роттердамский, будучи сторонником реформ, пришел в ужас. Лютер подтверждал правомерность таинства крещения, святого причастия и несколько облегченную форму епитимий, но при этом упрямо настаивал, что спасение достигается исключительно посредством веры, а не с помощью священников, и уж тем более не пап. Поговаривали, что он пересматривает Десять заповедей. Как далеко он зайдет? Брат Мартин переворачивал с ног на голову все церковные доктрины, сформулированные за полторы тысячи лет. Все это заставляло Фридриха и Спалатина усомниться в том, примут ли его заключение по епитимье Дисмаса.

Спалатин справился у других великих богословов, в том числе у Меланхтона и даже у самого Эразма, по очевидным причинам не упоминая ни Дисмаса, ни Шамберийской плащаницы. Эти столпы римского католицизма заключили, что, несмотря на необычность епитимьи, она остается правомочной, так как перенесение святыни само по себе не образует состава преступления. Ведь учение Церкви гласило, что святыня не может быть перенесена, если только какой-нибудь святой или член Святого семейства не пожелают этого. Таким образом, проверка правомочности епитимьи заключалась в ее исполнении: если грешнику удастся справиться с задачей, то это и будет подтверждением Божьего согласия как с назначенным наказанием, так и с перенесением реликвии. Подобное заявление не оправдало надежд ни Фридриха, ни Спалатина, которому пришлось сообщить горестную весть Дисмасу.

Дисмас шел на поправку. За ним ухаживал лекарь Фридриха, разговорчивый коротышка-итальянец, именовавший раны Дисмаса стигматами, в шутку, хотя и не вполне благочестиво, уподобляя их кровоточащим язвам, что чудесным образом возникли на теле святого Франциска Ассизского и символизировали раны Христовы. Немного окрепший Дисмас, полагая легкомысленную веселость лекаря хорошим знаком, увлеченно изобретал экзотические мучения и пытки для Дюрера.

Впереди было мало радостного: путешествие длиною в шестьсот миль и похищение самой охраняемой святыни в христианском мире, заведомо обреченное на провал. Унылая перспектива.

Спалатин, пытаясь подбодрить Дисмаса, сообщил ему мнение одного из богословов: если Дисмаса убьют за исполнением епитимьи, он избежит адского огня, а срок его пребывания в чистилище не превысит семисот лет.

Хандру Дисмаса усугубляло то, что Альбрехт отрядил ему в сопровождающие трех своих ландскнехтов, дабы Дисмас не сбежал в кантоны. Альбрехт настаивал на этом условии. Совсем недавно, в 1515 году, Швейцарская конфедерация объявила себя нейтральной территорией, и если Дисмас пересечет границу, то будет неподвластен ни Альбрехту, ни кому-либо еще.

Дисмас подозревал, что ландскнехтам приказано убить его, даже если он и не попытается сбежать, но ему было все равно – настолько безотрадными были все варианты развития событий. Ему предстояло погибнуть. Оставалось только надеяться на быструю смерть во время исполнения епитимьи. Поговаривали, что в чистилище время течет быстро, а семь веков – не такой уж и долгий срок. Вдобавок на пути в Шамбери можно будет обзавестись индульгенцией.

Дюрер томился под домашним арестом в другой части замка и с растущим беспокойством считал дни. Фрау Дюрер известили, что муж ее пребывает в добром здравии; к тому же император заказал ему роспись большого алтаря. К сожалению, это исключает возможность его скорейшего возвращения в Нюрнберг.