– Ты ему завидовала. Что он украл у тебя подругу. Не так ли?

Я презрительно поднимаю одну бровь. Доктор Петерсен откидывается на спинку кресла, и я даже могу выдать что-то вроде улыбки.

Нет, я не завидовала Даррену. Возможно, сейчас немного завидую: по крайней мере, ему не нужно сидеть здесь и слушать все это.

– Хочешь знать, что я думаю, Хезер? – Нет, но Петерсен на самом деле не спрашивает. – Я думаю, тебе нужно было убрать Даррена с дороги. Думаю, он что-то подозревал, мешал тебе. С ним было легче, чем с Мартином? – Я отвожу взгляд. Смотрю не на пол, это послало бы совершенно неверное сообщение. Я возвращаюсь к стене, к этим модным сертификатам в рамках. Глупый доктор Петерсен, они ведь тоже потенциальное оружие. Я пытаюсь использовать черный юмор, чтобы притупить гнев, но я не могу заглушить голос Петерсена. – В конце концов, с исчезновением Даррена Эмма могла бы вернуться к тебе. Так, Хезер?

Я проглатываю горечь, потому что Эмма не вернется. Никогда.

Но я не хочу думать об этом. Я не буду думать об этом. Я стискиваю зубы, собираю гнев и использую его как доспехи. Однако он не может защитить меня от мыслей в голове, и именно они больше всего интересуют доктора Петерсена. Я чувствую волну паники, которая едва не сталкивает меня с моего стула. Я не контролирую себя, я неспокойна, и я хочу, черт возьми, убраться отсюда, прежде чем сделаю что-то глупое, например сорвусь.

– Мне надо в уборную.

Детская уловка, но я хватаюсь за соломинку. Умоляюще смотрю на доктора, ненавидя себя даже больше, чем его. Пожалуйста, пожалуйста, дай мне это послабление, раз уж протащил через такое.

Он качает головой:

– Хезер, мы не закончили.

– Мне надо, – настаиваю я. – У меня месячные.

Ложь. Доктор проверяет мое дело, и я гадаю, не написана ли там правда. Они же фиксируют каждую мелочь: какие лекарства я принимаю, какие не принимаю; вес, рост, длину ногтей; настроение; сколько и чего я ем. Не удивлюсь, если и цикл там отмечен.

Должно быть, в том университете, где получил докторскую степень Петерсен, учат стратегическому милосердию, потому что он с легким кивком отпускает меня. Я встаю, думая, что покину кабинет, но сопровождающий ведет меня к неприметной двери слева. Открывает ее, и я вижу крошечную комнату площадью менее квадратного метра и снабженную маленькой круглой раковиной. За ней находится вторая дверь, наполовину приоткрытая, за которой виден блеск белого фарфора. Не спасение, но хотя бы отсрочка. Доктор Петерсен дает понять, что разгадал мою ложь, так как не предлагает мне тампон или что-то в этом роде.

Я с беспокойством смотрю на сопровождающего, что практически следует за мной по пятам – мы же не пойдем в туалет вместе? – но парень замирает у раковины и позволяет мне уединиться в кабинке.

Зеркало висит в туалете, а не возле раковины. Я не знаю почему – доктор Петерсен посылает сюда своих пациентов для саморефлексии? Я ловлю отражение своего лица и в течение миллисекунды вижу что-то еще. Что-то черное, злое и страшное, парящее надо мной, точно темная аура. Я не могу удержаться от крика, но приглушаю звук, прежде чем тот выйдет за пределы этого вызывающего клаустрофобию квадрата пространства. Еще секунда – и тьма исчезает. Но мое бешено бьющееся сердце остается.

Я опускаюсь на закрытую крышку и роняю голову на руки. Концентрируюсь на дыхании. Я знаю, что терпение д-ра Петерсена не позволит мне провести остаток нашей «сессии» здесь; в лучшем случае у меня всего пять минут, прежде чем мне снова придется с ним встретиться. И важно к этому моменту вновь стать спокойной и собранной.

Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Я считаю вдохи. Постепенно их замедляю. Укротить пульс сложнее. Он пронзает мои вены, кричит.

Тихий стук в дверь. Меня вызывают. Я встаю, сглатываю. Чтобы поддержать свою легенду, спускаю воду в туалете. Затем разглаживаю одежду и открываю дверь. С трудом втискиваюсь рядом с охранником, чтобы добраться до раковины, и напоказ мою руки, используя причудливый дозатор, который деликатно выпускает брызги перламутровой жидкости, что пахнет апельсинами. Притворяясь, будто меня не пугает мужчина-гора, стоящий в нескольких дюймах позади, я тяну время, намыливаю, а затем ополаскиваю пальцы на здоровой руке. Слишком скоро дверь открывается, и Петерсен приятно улыбается мне из-за своего стола.

Кожа стула все еще слегка теплая, когда я снова на него опускаюсь. Это должно успокаивать, но не действует.

– Итак, на чем мы остановились? – спрашивает Петерсен.

Словно невзначай оглядывая комнату, я смотрю на часы. Сорок минут. Сорок я продержусь.

– Эмма. – Он торжествующе произносит ее имя, как будто действительно задает вопрос, а не сидел и не планировал эту атаку, пока я пряталась в ванной. – Ты не одобряла ее отношения с Дарреном, не так ли? На самом деле, – он перебирает несколько листов с записями, – ты довольно пренебрежительно высказывалась по этому поводу. Говорила, что с тех пор, как они начали встречаться, Эмма стала глупой. Пустой. Жалкой – это слово ты повторяла неоднократно. Ты помнишь, как называла ее, Хезер? Ты думала, что ты лучше ее?

Да.

Нет. Возможно.

Нет.

Я ей не поверила.

Как бы я ни злилась на родителей, полицию, доктора Петерсена – всех, кто отказался меня слушать, – все равно стоит признать: я ей не поверила.

Тогда

Звук прорезал воздух. От него у меня перехватило дыхание. Я стояла там, точно статуя, слушая, как он отскакивает от воды, от холмов, прежде чем окончательно замолкнуть. Мгновение сладостного облегчения, а затем Эмма снова закричала.

На этот раз я устремилась на звук, спотыкаясь о пучки травы и крупную гальку, с трудом находя опору на неровной земле. Я не знала, куда иду, только то, что должна следовать за криком, звенящим у меня в ушах.

Как внезапно все началось, так же внезапно и стихло. Я остановилась, оглядываясь вокруг. Я все еще была на узкой тропе на вершине утеса, море плескалось о камни справа от меня. Все казалось темнее, чем пять минут назад, хотя я знала, что еще не время для сумерек. Я посмотрела на облака: они были неспокойными, черными и бугристыми. Холодный туман превратился в легкую завесу. Капли воды упали мне на ресницы, и мир вокруг сузился до нескольких метров во всех направлениях. Я осторожно начала продвигаться вперед.

– Эмма? – позвала я.

Эхо вернуло мне мой крик, но подруги не было слышно. Я попробовала снова.

– Эмма? Где ты?

Опять ничего. Я продолжила идти и через минуту или около того добралась до развилки. Один путь шел прямо, огибая побережье. Другой уходил вправо и опускался куда-то к воде, насколько я могла рассмотреть. Похоже, он и вел к бухте.

Сжав руки в кулаки, чтобы они не дрожали, я пошла по второму пути. Тропа была ухабистой и скользкой. Ноги сорвались, и я скатилась вниз. Плеск волн неуклонно становился все громче, пока внезапно тропу не сменили кучки маленьких камней, которые шумно скатывались под моим весом. Я достигла бухты.