Вторая словесная помета на полях, обращенная к «адресату», – краткий комментарий «автора» к прощальному, предсмертному письму де Линара к Валери, составляющему своего рода кульминацию и романа, и «письма»: «Ты была самой жизнью моей души: после разлуки с тобой она лишь изнемогала. В мечтах я вижу тебя такой, какой знал прежде. Я вижу лишь тот образ, который всегда хранил в сердце, который мелькал в моих снах, который я открывал своим горячим молодым воображением во всех явлениях природы, во всех живых существах. Я любил тебя безмерно, Валери!» Рядом с этими словами на полях стоит приписка, связывающая воедино судьбы «автора» и героя романа: «tout cela au presents ( всё это в настоящее время).

В неожиданной связи с текстом «письма» оказалась и дарственная надпись на шмуцтитуле второго тома, сделанная неизвестным лицом чернилами, по–французски: «Мадемуазель Ольге Алексеевой. Увы, одно мгновение, одно единственное мгновение всемогущий Бог, для которого нет невозможного; это мгновение было так прекрасно, так мимолетно… Чудная вспышка, озарившая жизнь как волшебство». «Мгновение», «прекрасно», «мимолётно», «чудная», «волшебство» – не правда ли, мы всё это уже слышали в прекрасном стихотворении, посвященном Анне Керн?

Конец «письма» – прямое признание в любви – взят из предсмертного послания Густава: «Ты была самой жизнью моей души Я любил тебя безмерно, Валери».

Этот эпизод – возможно, и спорный – тем не менее, думается, поможет современному читателю ощутить и атмосферу домашних развлечений, принятых в образованном дворянском обществе XIX века, к которому, безусловно, относились обитатели Тригорского, и чувства Пушкина, высказанные таким оригинальным способом.

16 октября 1825 года Пушкин написал стихотворение «Цветы последние милей», копия которого с небольшим изменением и с названием «Стихи на случай в позднюю осень присланных цветов к П. от П. О.» сохранилась в альбоме их адресата Прасковьи Александровны Осиповой.

Альбомное название этого стихотворения свидетельствует, что оно стало ответом на присланный букет. «Но следует обратить внимание на одно обстоятельство, – пишет С. М. Громбах в статье, посвященной тщательному разбору этого стихотворения. – Нежно любящая поэта Прасковья Александровна часто посылала ему цветы из своего сада. Даже уезжая, она оставляла распоряжение посылать Пушкину цветы. Но лишь единственный раз Пушкин отозвался на это стихами. Видимо, их продиктовала не вежливость, а нечто иное . В поисках объяснения обратимся к датировке стихотворения… Если автограф этого стихотворения, так же как и альбомная запись родились в один день – 16 октября 1825 г., то в словах о разлуке и свидании мы вправе усмотреть отклик на недавний второй приезд А. П. Керн в Тригорское».

В таком случае из последних строк, по мнению Громба–ха, вытекает, что «по сравнению с этим, разочаровавшим его свиданием предшествовавшая ему разлука, заполненная оживлённой перепиской и постоянными воспоминаниями о первой встрече с Анной Керн в Тригорском, для Пушкина была „живее самого свиданья“. Именно это, вероятно, и хотел сказать Пушкин Прасковье Александровне Осиповой, выражая благодарность за присланные цветы. Ей, с вниманием и тревогой следившей за всеми перипетиями взаимоотношений Пушкина с её очаровательной и ветреной племянницей, была вполне понятна причудливая ассоциация, отозвавшаяся в пушкинских строках»[31].

А разночтение между сохранившимся автографом, по которому приведённое выше стихотворение было напечатано в «Современнике», и альбомным текстом заключается в замене всего лишь одного слова: «сладкого свиданья» на «самого свиданья». Может быть, Пушкин в альбомном варианте, адресованном тётке нашей героини, хотел такой заменой несколько приглушить автобиографичность текста?

Через два месяца, почувствовав, что беременна, Анна Петровна решила окончательно порвать с мужем и уехать в Петербург. Перед отъездом из Риги она послала Пушкину последнее издание Байрона (вероятно, это было пятое, 12–томное издание «Сочинений Байрона в переводах на французский язык» 1822 года, с десятью добавочными томами, выпущенными в 1824 году), о котором он давно хлопотал. Одновременно Анна Петровна послала письмо кузине, Анне Николаевне Вульф, где сообщала о своём намерении уйти от мужа и поселиться в Петербурге.

Через некоторое время она получила от Пушкина ответ – одно из самых любезных, но в то же время наименее чувственных писем:

«Никак не ожидал, чародейка, что вы вспомните обо мне, от всей души благодарю вас за это. Байрон получил в моих глазах новую прелесть – все его героини примут в моём воображении черты, забыть которые невозможно. Вас буду видеть я в образах и Гюльнары и Леилы – идеал самого Байрона не мог быть божественнее. Вас, именно вас посылает мне всякий раз судьба, дабы усладить моё уединение! Вы – ангел–утешитель, ая – неблагодарный, потому что смею ещё роптать… Вы едете в Петербург, и моё изгнание тяготит меня более, чем когда–либо. Быть может, перемена, только что происшедшая, приблизит меня к вам, не смею на это надеяться. Не стоит верить надежде, она – лишь хорошенькая женщина, которая обращается с нами как со старым мужем. Что поделывает ваш муж, мой нежный гений? Знаете ли вы, что в его образе я представляю себе врагов Байрона, в том числе и его жену.

8 дек[абря].

Снова берусь за перо, чтобы сказать вам, что я у ваших ног, что я по–прежнему люблю вас, что иногда вас ненавижу, что третьего дня говорил о вас гадости, что я целую ваши прелестные ручки и снова перецеловываю их, в ожидании лучшего, что больше сил моих нет, что вы божественны и пр. и пр. и пр.».

Далее следовала приписка Анны Николаевны Вульф: «…Алексей писал мне, что ты отложила все свои намерения об отъезде и решила остаться. Я начинала успокаиваться на твой счёт, как вдруг письмо твоё так разубеждает меня! Почему ты не говоришь мне положительного, а оставляешь таким образом в неизвестности?.. Положительно ли решён твой отъезд в Петербург?.. Байрон примирил тебя с Пушкиным; он посылает тебе деньги – 125 рублей, – его теперешнюю цену… »

Это письмо оказалось последним, дошедшим до нас из их переписки; им закончилась эпистолярная часть романа Пушкина с Керн.

Анна Петровна поняла характер складывающихся отношений с поэтом и не обольщалась радужными перспективами на их предмет. В своих воспоминаниях она чутко подметила несколько отстранённое, а иногда даже циничное отношение Пушкина к женщинам, особенно уже завоёванным им: «Живо воспринимая добро, Пушкин, однако, как мне кажется, не увлекался им в женщинах: его гораздо более очаровывало в них остроумие, блеск и внешняя красота. Кокетливое желание ему понравиться не раз привлекало внимание поэта гораздо более, чем истинное и глубокое чувство, им внушённое».