– Что? – воскликнул я, и во мне смутно зашевелилось какое-то недоброе предчувствие. – Она и есть твоя невеста?

– Я знал, что ты удивишься, – ответил Каулз. – Когда я гостил у своей старой тетки в Питерхеде, в Эбердиншире, туда приехали Норткотты. У нас оказались общие друзья, и мы познакомились. Слух о ее предыдущей помолвке был, как выяснилось, ложной тревогой. Ну а дальше… Ты представляешь себе, что бывает, когда встретишься с такой девушкой, как она, в таком месте, как Питерхед. Ты не подумай, – прибавил мой друг, – будто я поспешил, сделав ей предложение. Я ни секунды об этом не жалел. Чем дольше я знаю Кейт, тем больше ею восхищаюсь и тем сильнее люблю ее. Впрочем, я тебя представлю, чтобы ты мог составить о ней собственное мнение.

Я выразил удовольствие и постарался принять как можно более легкий, бодрый тон, но на сердце у меня было тяжело и тревожно. Трагическая судьба молодого Прескотта и слова Ривза постоянно вспоминались мне, и, хоть я не видел для этого достаточных оснований, мной овладевало боязливое недоверие к этой женщине. Может быть, у меня сложилось глупое предубеждение против нее, и впоследствии я невольно старался вписывать ее слова и поступки в мою чудовищную полуосознанную теорию – так, во всяком случае, говорят. Каждый волен иметь свое мнение, коль скоро оно сообразуется с фактами, о которых я рассказываю.

Через несколько дней я вместе с Каулзом нанес визит мисс Норткотт. Помню, что, когда мы шли по Эберкромби-плейс, наше внимание привлек пронзительный визг собаки. Оказалось, он доносился как раз из того дома, куда мы направлялись. Нас проводили на второй этаж, где я был представлен старой миссис Мертон, тетушке мисс Норткотт, и самой молодой леди. Она выглядела прекрасно, как всегда, и я не мог удивляться тому, что мой друг так ею увлекся. Лицо ее было чуть румянее обыкновенного, в руке она сжимала тяжелый хлыст, которым только что карала маленького скотч-терьера, чьи крики мы слышали с улицы. Теперь бедное запуганное животное жалось к стенке, жалобно скуля.

– Так значит, Кейт, – сказал Каулз, когда мы сели, – вы с Карло опять повздорили?

– На этот раз совсем немного, – ответила мисс Норткотт, обворожительно улыбаясь. – Он мой старый добрый дорогой друг, но иногда нуждается в исправлении. – Повернувшись ко мне, она прибавила: – Мы все иногда нуждаемся в нем, не так ли, мистер Армитедж? Как было бы полезно, когда бы нас наказывали не в конце жизни за все наши прегрешения сразу, а, как собак, за каждый проступок в отдельности! Это бы сделало нас осмотрительнее, вы не находите?

Я признал, что сделало бы.

– Представьте себе: всякий раз, когда человек поступает дурно, гигантская рука хватает его и сечет кнутом до тех пор, пока он не потеряет сознание, – продолжала мисс Норткотт, сжимая в своей белой руке собачий хлыст и яростно размахивая им. – Это скорее заставит его вести себя подобающе, чем любые разглагольствования о морали.

– Право, Кейт, – сказал мой друг, – ты сегодня что-то очень свирепа.

– Вовсе нет, Джек, – рассмеялась она, – я просто предлагаю мистеру Армитеджу мою теорию для рассмотрения.

Затем они заговорили о своих эбердинширских воспоминаниях, а я стал наблюдать за миссис Мертон, все это время молчавшей. Она показалась мне очень странной пожилой леди. Внешность ее в первую очередь обращала на себя внимание полным отсутствием краски: волосы ее были белы как снег, лицо чрезвычайно бледно, губы бескровны. Даже глаза не оживляли этой картины, поскольку имели самый светлый из возможных оттенков голубого. Серое шелковое платье вполне гармонировало с общим впечатлением, производимым наружностью миссис Мертон. Выражение ее лица было странным: причины я тогда понять не мог. Вышивая какой-то старомодный узор, она размеренно двигала рукой, заставляя платье издавать сухое печальное шуршание, похожее на шелест осенней листвы. В этой женщине мне виделось что-то скорбное, наводящее тоску.

Я придвинул свой стул к ней поближе, чтобы спросить, нравится ли ей Эдинбург и давно ли она здесь, но когда заговорил, она вздрогнула и взглянула на меня испуганно. Тогда я понял, что все это время выражало ее лицо: страх, сильнейший всепоглощающий страх. Я мог бы поклясться собственной головой: женщина, сидевшая передо мной, пережила нечто ужасное.

– Да, мне здесь нравится, – произнесла она тихим боязливым голосом. – Мы здесь давно… то есть не очень. Мы много переезжаем.

Миссис Мертон говорила осторожно, словно боясь сказать лишнее.

– Вы, стало быть, местная? Уроженка Шотландии? – спросил я.

– Нет… то есть не совсем. Мы нигде не местные. Мы, знаете ли, космополитичны.

При этих словах моя собеседница повернула голову и посмотрела на мисс Норткотт: та по-прежнему болтала с Каулзом у окна. Тогда миссис Мертон вдруг наклонилась ко мне и едва ли не с мольбой сказала:

– Пожалуйста, не говорите со мной больше. Она этого не любит, и мне потом придется страдать. Прошу вас, не надо.

Я хотел узнать причину столь странной просьбы, но миссис Мертон, заметив мое намерение снова к ней обратиться, поднялась с места и медленно вышла из комнаты. В этот момент влюбленные замолчали, и я почувствовал, что мисс Норткотт смотрит на меня своими проницательными серыми глазами.

– Извините мою тетушку, мистер Армитедж. Она немного странная и легко утомляется. Присоединяйтесь к нам, взгляните на мой альбом.

На протяжении некоторого времени мы рассматривали портреты. Родители мисс Норткотт показались мне людьми вполне обыкновенными: в их лицах я не нашел тех черт характера, которые так ярко выражались в наружности дочери. Один старый дагерротип[20], однако, привлек мое внимание. На нем был изображен мужчина лет сорока, очень красивый. Его чисто выбритый крупный подбородок и твердая прямая линия рта свидетельствовали о невероятной силе воли. Глаза, правда, были посажены чересчур глубоко, и лоб казался слегка приплюснутым, как у змеи, что несколько портило лицо. Увидав этот портрет, я почти невольно указал на него и воскликнул:

– Вот, мисс Норткотт, на кого из ваших родных вы похожи!

– Вы находите? – отозвалась она. – Боюсь, это плохой комплимент для меня. Дядю Энтони в нашей семье всегда считали паршивой овцой.

– В самом деле? – ответил я. – В таком случае я очень сожалею о своем замечании.

– Напрасно. Я всегда считала, что он один стоит их всех вместе взятых. Он был офицером сорок первого полка и погиб на персидской войне[21]. Это, по крайней мере, благородная смерть.

– Я тоже хотел бы так умереть, – сказал Каулз, и его глаза заблестели, как всегда, когда он воодушевлялся. – Я часто жалею, что не пошел по стопам отца, а занялся этими скучными пилюлями.