— Отлично! — воскликнул Ленин. — Это как же мы поставим дело! Это мы, батенька, сейчас же газетку... А не знаете, разрешат они игорные дома? В Европе это давно дело легальное, мы бы тогда поставили себя на широкую ногу...

— Очнитесь вы! — сорвался Дзержинский. — После манифеста дело революции становится бессмысленным. Все, ради чего гибли люди в январе, все стачки, все летние выступления — пшик! Народ проглотит конституцию и успокоится, и мы никого уже не поднимем на последний штурм!

— Да зачем же нам прямо сейчас последний штурм? — не понял Ленин. — Мы за три года нормальной коммерции так поставим партию, что всем прочим настанет полный акатуй! Газету... Я вам в Павловске сделаю такое Монте-Карло, что Ротшильд удавится! А потом, как подкопим сил, можно и последний штурм...

— Никакого штурма не будет, — тяжело и раздельно произнес Феликс Эдмундович. — Если народ не восстанет сейчас, он не восстанет никогда. Они рассредоточат революционную энергию масс, все уйдет в песок...

— Что же вы предлагаете?

— Надо сорвать манифест.

Ленин по-детски расхохотался. Надюша внесла самовар, потом появилась с двумя стаканами и связкой баранок. Она посмотрела на Феликса, потом на Ильича и залилась еще краской.

— Нечего на мужчин глазеть, страмница! — с деланной грозностью прикрикнул Ленин. — Ступай книжки читать, грамоту забудешь!

Он ущипнул жену ниже спины. Минога взвизгнула и выбежала. Ленин тотчас принял серьезный вид.

— Как же вы думаете его сорвать? — вежливо спросил он. — Цареубийство? Но до семнадцатого всего две недели...

— Глупости, — бросил Феликс Эдмундович. — Нас спасет только одно. Надо ответить на манифест серьезной народной демонстрацией, более масштабной, чем все предыдущие.

— Сколько надо? — деловито спросил Ленин.

— Тысяч десять, не менее.

— Ну, батенька! — развел руками Ленин. Он уважал масштаб, но не терпел праздной мечтательности. — Где же я вам возьму такую прорву?

— Ничего брать не надо. Сами придут.

— Ходынку хотите? — прищурился Ленин. — Пряников раздать?

— Что за чушь, — поморщился Дзержинский. — Это будет не просто демонстрация, а траурное шествие.

— Шествие? — переспросил Ленин. — Это кого же пойдет хоронить такая толпа народу? Разве что Марусю Шаталову! (Маруся Шаталова была модная московская певица, по которой весь город сходил с ума; со всех граммофонов доносился ее низкий, страстный голос — «Всю душу вымотал, злоде-е-ей!».)

— Маруся нам ни к чему. Нам нужны похороны революционера, героя, — сквозь зубы сказал Дзержинский. Этому идиоту ничего нельзя было объяснить. Надо было ставить ему задачу, и только.

— А, — протянул Ленин. — Тогда понял.

На самом деле он не понял ничего, но самолюбие его противилось такому признанию. Видимо, Феликс придумал более тонкую комбинацию, чем он. Круглые глаза Ленина приняли задумчивое выражение, как всегда, когда он сталкивался с чужой непонятной логикой. Надо было выгадать время. Он налил гостю чаю, потом и себе — гостю покрепче, себе послаще, — и с хрустом разломил баранку.

— Дело прочно, когда под ним струится кровь, — раздельно проговорил Феликс Эдмундович. — Это-то вы знаете?

— Надсон? — спросил Ленин.

— Некрасов, — раздраженно ответил Дзержинский.

— Этого я уважаю, — быстро сказал Ленин. — Это был человек серьезный.

(Он никогда толком не читал Некрасова, но в Петербурге до сих пор поговаривали о его сенсационных выигрышах. Никто лучше него не умел поставить новичку паровоз на мизере, — он, собственно, и ввел термин «паровоз», ибо любил железную дорогу.)

— Струится кровь, — повторил Железный Феликс. — Понимаете, зачем это надо?

— Конечно, понимаю, — кивнул Ленин. — Продолжайте.

«Ничего ты не понимаешь, рыжий фигляр», — подумал с досадой Дзержинский.

— Нам нужно отнять у царизма всякое подобие моральной правоты, — медленно, как ребенку, объяснил он. — Чтобы было видно: одной рукой они дают манифест, а другой — убивают борца! Это вам понятно?

— Это понятно. Это совершенно понятно. — До Ленина начало доходить; план был рискованный, но не лишенный той иезуитской рациональности, которая прослеживалась иногда в проектах Дзержинского. — Но как вы организуете убийство бойца, именно их руками и именно семнадцатого октября?

— А это не я, — усмехнулся Дзержинский, обнажая острые зубы. — Это вы организуете, Владимир Ильич.

— Я? Гм, — сказал Ленин и кашлянул. — Мы так не договаривались, батенька. Мы договаривались о коммерческой помощи, это да. Но это, понимаете, не моя специальность. У меня нет связей наверху, чорт побери. Я не могу им заказать, чтоб они семнадцатого, в такой-то час, убили революционера.

— А зачем же заказывать? — тихо спросил Феликс Эдмундович, и изумрудные глаза его нехорошо блеснули. — Я дам вам людей...

— То есть... — Глаза Ленина округлились окончательно, он чуть не подавился баранкой. — Вы что... мы должны... сами?!

— Старым нечаевским способом, — сказал Дзержинский. — Убит революционер. На кого подумает толпа? Разумеется, на самодержавие. Кто вообще вспомнит о манифесте, если борцы понесут хоронить своего товарища? Какие манифесты, какая свобода и конституция, когда в центре Москвы... безнаказанно... убивают честного пролетария? — Он говорил медленно, шепотом, с наслаждением. (Мысль об убийстве честного пролетария была ему необыкновенно приятна.)

— Не могу этого допустить, — тоже шепотом ответил Ленин. — Не могу представить. Опомнитесь, батенька. Вы что же, хотите быть хуже самодержавия?

— Мы должны быть хуже самодержавия, чтобы победить, — согласился гость. — Вы начинаете кое-что понимать, товарищ Ленин.

— Мы должны быть лучше, — возразил Ленин. — Мне в детстве приемная мать говорила: ты, Володя, должен быть лучше всех. Иначе съедят.

— Не все, что говорила вам ваша приемная мать, годится как руководство в революционной борьбе, — сдержанно заметил Дзержинский. — Допускаю, что она была женщина мудрая, — тактично добавил он, зная главную слабость Ильича (чорт бы подрал этих сентиментальничающих жуликов!). — Но к революции она вас не готовила. Поймите! — возвысил он свой голос. — Героическая смерть одного — и спасенные жизни миллионов! В том числе миллионов детей! Товарищ Ленин, — произнес он твердо. — Если семнадцатого октября в Москве не будет траурного шествия, революция захлебнется и погибнет, говорю вам с полным сознанием положения.

— Но это не мое дело! — вскипел Ленин. — Я могу вам организовать демонстрацию, если вы настаиваете. Я могу выгнать людей на улицы, если каждому пообещать денег или немедленное царствие небесное, я могу, если хотите, с помощью МОИХ связей, — не упустил он случая подколоть Железного, — набрать до десяти тысяч человек за три дня. Это по моей части, согласен. Но убивать ваших... наших товарищей по партии, выдавая себя за самодержавие, — простите-с, я этому не обучен, и так революции не делаются! Если только... — Внезапная мысль ударила ему в голову; возможно, он думал о Феликсе слишком плохо. — Если только вы не думаете принести в жертву себя, — решительно закончил он.