— Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас...

И наконец раздался грохот выстрела... Дзержинский воротился и глянул в спальню. Морозов с простреленной грудью лежал на постели. Дзержинский усмехнулся немного нервно, снова взял записку, аккуратно оторвал ту часть, где было написано признание, и сжег ее в пепельнице. Остались только последняя фраза, число, подпись да дурацкий лозунг «Vive l'emperieur». «Отлично, — подумал Дзержинский, — все решат, что он был не в своем уме. Еще остался его родственничек, как бишь его... Шмидт. Ну, не все сразу».

Известие о самоубийстве Саввы Морозова очень опечалило Ленина. Он ничего не понимал. «Наверно, он все-таки врал мне, что не жил с Андреевой и не любит се. Как это глупо — покончить с собою из-за несчастной любви! Впрочем, говорят, что он был малость не в себе — записку оставил какую-то странную...»

— Очень, очень жаль, Владимир Ильич. Болтают, будто у него с головою не все было в порядке. Вы ничего такого не замечали, общаясь с ним?

— Нет. Напротив, он производил впечатление очень умного человека, — сказал Ленин. — И царь из него вышел бы хороший... Вы согласны?

— Да, разумеется. Я ужасно расстроен этой смертью.

— А что это у вас с пальцем, Феликс Эдмундович? — Мизинец левой руки Дзержинского был забинтован.

— Так. Собака укусила.

— Укольчики сделать не забудьте. Не то кончите, как Морозов...

Ленину и в голову не пришло, что у Дзержинского могла быть причина резать курицу, несущую золотые яйца. Страховой полис, оформленный на Горького? Но живой Савва дал бы больше. Владимир Ильич так и не сумел разгадать этой загадки и всякий раз, вспоминая Савву, испытывал грусть и недоумение.

Загадка Баумана. Во всем виноват Троцкий. 1905-1909, Куоккала-Лондон-Женева-Париж-Тифлис: 100 способов отъема денег у населения.

1

Ленину снилось макао, которое в то же самое время было и какао. Игра происходила в ровной, приятно жаркой степи, дышавшей сладко и пряно. В паре с Лениным, грациозно присев напротив, играл молодой мулат, лукаво подмигивавший. Это был партнер надежный и опытный, невзирая на юность. В другой паре играли два злодея, у каждого кинжал. Злодеи были опереточные, не особенно опасные и плотоядно скалились. Во сне Ленин ушел подумать, что именно такая жизнь и нравится ему больше всего — чтобы игра, и притом азартная, но не на жизнь или смерть, а всегда на грани; ничего ужасного с ним случиться не могло. Злодеи тоже были втайне дружелюбны. Игра шла за девушку цвета какао и, должно быть, такого же вкуса. Она стояла за плечом у левого злодея (они были одинаковые, усатые, в моноклях) и посылала Ленину воздушные поцелуи. Молодой мулат vis-a-vis был ее брат. Он желал, чтобы красавица сестра попала в хорошие руки. Наилучшим кандидатом, разумеется, был богатый русский путешественник, тайный потомок царей. А забавно, подумал Ленин, привезти в Россию на царство мулатку. Коронация вызовет а-жи-о-таж! За место в первом ряду можно брать пятиалтынный, во втором ряду — гривенник. Карточка была, однако, неважнец, средней паршивости; с такой карточкой не стоило блефовать... Он выждал; со своей руки зашел мулат. Правый злодей подрезал, левый спасовал. Тут только Ленин сообразил, что это не Россия, а потому играть тут надо совсем особенным образом: карты, которые ему сданы, не имеют никакого значения. Это, так сказать, наличный капитал. Но если хорошо, молодцевато сходить, то карта превращается в нужную. Мулатка захлопала в ладоши, прочитав его мысль и обрадовавшись сообразительности. Ленин зашел очень молодцевато и подкрутил ус. Тотчас пиковая шестерка сделалась бубновым тузом. Злодеи расхохотались и растаяли в воздухе, а мулатка бросилась к Ленину на шею и обдала его густым запахом шоколада. «Как твое имя?» — спросил Ленин сдержанно, как и надлежало потомку русских царей приветствовать равноблагородную невесту. «Мое имя великая тайна, я называюсь Эйнем!» — воскликнула она и растаяла сначала у него во рту, а потом и в руках. Позвонили в дверь. «Это, верно, Эйнем везет замену, — догадался Ленин, — такую, которая бы не таяла. Иначе как же я буду с нею...» — но звонок повторился, и Владимир Ильич проснулся.

«Кого чогт несет в такую гань!» — картаво подумал он. В окно лился желтоватый свет осеннего утра. Разносчик на улице нахваливал моченые яблоки. Ленин накинул халат.

— Да иду же! — крикнул он настойчивому посетителю. Он никого не ждал, но с тех пор, как жизнь его оказалась связанной с большевиками, неурочные посетители сделались непременной частью его быта. Большевики вваливались к нему вечером и ночью, по делу, а чаще без дела — просто посудачить о делах амурных или денежных; Ленин к этому привык. Не было никакой необходимости врываться к главному казначею партии в столь ранний или поздний час — просто большевикам нравилось делать вид, что работа у них ужасно срочная, а партия ужасно секретная. Так что раннему гостю Ленин не удивился. Удивительно было другое — личным визитом его удостоил Железный Феликс.

— А конспирация-то, батенька? — изумился Ленин. — Что ж вы этак в открытую?

— Дело безотлагательное, — холодно сказал Феликс Эдмундович. — Позвольте, я войду.

— Да милости прошу... только у меня, сами изволите видеть, неприбрано. Я был в объятиях Морфеуса. Такой, знаете, затейливый сон...

— О чем же? — сухо полюбопытствовал Феликс Эдмундович.

— Да так, знаете. Вооруженное восстание, вы впереди на белом коне... я, натурально, рядом, чуть позади... потом вы оборачиваетесь — и мне эдак шепчете: «Вольдемар! А что у нас козыри?» Я в ужасе думаю: скажу, что пики, — попадем на пики. Скажу, что черви, — нас съедят черви. Трефы — казенный дом. «Бубны!» — говорю. Вынули вы бубен, ударили, — и будто вы уж не вы, а цыган, и ходите с этим бубном да медведем по базарной площади, а народ кругом — «Любо! Любо!»

Владимир Ильич, потирая руки, засмеялся, довольный. Ему понравилось, как он срезал чересчур серьезного вождя.

— Занятный сон, — кивнул Железный. — Скоро вы, как Германн, картами бредить станете. Надо меньше играть, товарищ Ленин.

— Только для партии! — прочувствованно сказал Владимир Ильич. — Верьте слову, давно бы бросил... («Поучи, поучи меня манерам», — злобно подумал он.) Чайку, Феликс Эдмундович?

— Не откажусь. Холодно, чорт бы побрал...

— Сейчас сообразим. Надюша! Раздуй там самоварчик, друг мой!

— Если выйдет, как они задумали, — хмуро сказал Дзержинский, — может статься, что дело наше погибнет в зародыше. Мы можем упустить главный шанс. («Они» всегда были кровавая династия самозванцев Романовых.)

— А что они задумали?

— Сядем, — предложил Феликс Эдмундович.

— Позвольте, почему сядем? За что сядем? Что мы такого сделали?

— Ах, бросьте! — разозлился гость. — Я говорю, присаживайтесь... («Как все-таки тяжело иметь дело с полууголовным элементом! Но кто, кроме него, так умеет все организовать?») Слушайте... Мне стало доподлинно известно... от МОИХ источников (он и здесь не мог не подчеркнуть своей значимости), что семнадцатого октября будет дан манифест. Даруются конституция, свободы и бесцензурная печать.