Тумаки и подзатыльники были неотъемлемой частью образовательного процесса. Швея Н.А. Бычкова говорила о жестоком отношении к ученицам в частных мастерских: «Ежели бы где в мастерской, у хозяйки шитву обучаться, пока обучишься, да в люди выйдешь бита-перебита бываешь. Лютые хозяйки были, мало того, работой морили да голодом, спать совсем девчонкам не давали и за малейшую провинность как сидоровых коз лупили. Иная, бывало, в ученицах сидит, а сама только в мыслях имеет, как в мастерицы выйдет – над своей же сестрой измываться. Прямо так и говорили: «На ваших, мол, шкурах свои, мол, побои возмещать буду». Вот какие звери бывали! Да, впрочем, их же зверьми и делали. Это подумать только: ни за что, ни про что тебе с малых лет сто раз на дню ребра считают. Озвереешь, понятно. Тут одна хозяйка, Воробьева – Воробьихой звали, ох, и люта была. Не раз, говорят, до мирового доходило»406. В мемуарах белошвейки М. Ключевой о чрезмерных жестокостях упоминаний нет, хотя она и вспоминала о конфликте: «Хозяйка наша… была вспыльчива. И вот однажды она прибила ученицу Глашу, племянницу старшего дворника. Глаша расплакалась и ушла к своему дядьке, пожаловалась на хозяйку, что она дерется. Хотя за дело ей попало: она, вырезая по патрону рукава, испортила восемь рукавов, вырезав их неправильно. С ней этого раньше не случалось. На другой день пришел Дмитрий Иванович и отругал нашу хозяйку самыми нехорошими словами. Хозяйка сказала, что за оскорбление подаст в мировой суд на старшего дворника. Он на это ей ответил, что он в свою очередь подаст на нее в суд, что она бьет своих учениц. Шуму было [так] много, что мы ушли раньше из мастерской на ужин. Но никто ни на кого не подавал, они обоюдно виноваты: тот погорячился, а наша хозяйка вспылила, и убыток пришлось ей пополнять из своего кармана за испорченные восемь рукавов»407.

В октябре 1853 года приставу Тверской части поступила жалоба на отвратительное питание в одной из ремесленных мастерских. «Проживающие в доме Дубовицкаго у башмачнаго мастера Данилы Цармана ученики его дворовые мальчики. представив в частный дом котел с похлебкой, принесли жалобу на хозяина своего, что он им дает дурную пищу и в весьма малом количестве для всей артели. По дознанию местнаго квартальнаго надзирателя, который вместе с добросовестным свидетелем отправился в мастерскую Цармана, оказалось, что работники его. подтвердили жалобу помянутых мальчиков, а кухарка Цармана солдатка Лукерья Захарова объявила, что хозяин Царман отпускает ей ежедневно на 18 челов[ек] рабочих 7 фунт. говядины для щей, капусты на 3 коп., луку для подправки на 2 коп. асс., 1 фунт муки на два дня, для каши крупы 1/8 четверика, масла по 3/4 фун. как в скоромные так и постные дни, соли 1 ф. в сутки, в постные дни бывают щи или похлебка, а иногда один хлеб с квасом, коего ежедневно покупается на 3 к. сер.; а каши к ужину никогда не достает; хлеба в сутки выходит один пуд; причем присовокупила, что завтрака рабочим никогда не бывает, что подтвердили и работники.

По освидетельствованию похлебки оказалась она водянистою, несоленою и неимеющею[19] никакого вкуса, по недостатку приправы, а частный врач Шавердов заключил, что она малопитательна. Царман же отозвался, что приготовлением пищи рабочим занимается жена его Пелагея Яковлева, которой он дает на это от 1/2 до 2 р. сер. в сутки и что ученики могли подлить в похлебку воды; но кухарка Захарова объявила, что эта похлебка в таком же самом виде, в каком была приготовлена ею для употребления в пищу»408.

Московскому обер-полицмейстеру было предписано «произвести по сему делу строгое исследование». Цармана «пригласили» для «дачи показаний», но «Царман, хотя и неоднократно давал подписки, но к следствию не являлся. Между тем, по распоряжению Московской ремесленной управы, присутствующий в оной и старшина отправлялись в мастерскую Цармана, и по дознанию их оказалось, что все ученики его совершенно довольны как пищею, так и одеждою; по осмотру, кушанье, одежда и обувь оказались в достаточном положении, почему Ремесленная управа заключила: возникшее по жалобам учеников Цармана дело прекратить»409.

Ремесленник к приставу не пошел, а уехал в Петербург. Однако, согласно рапорту, датированному апрелем 1855 года, «по уведомлению 1-го Департамента С.-Петербургской управы благочиния, Цармана на жительстве в С.Петербурге не оказалось»410. Оказалось, что «он отлучился по расстроенным своим обстоятельствам и не являлся к следствию в ожидании распоряжения Ремесленной управы, куда рабочие также приносили жалобу по означенному предмету, и после сделанного ему Царману от управы внушения, мастерство свое прекратил»411.

Следователь, занимавшийся разбирательством, о неявках Цармана начальству не докладывал «по тому уважению, что никто по сему делу под стражей не содержался». В августе 1855 года принято решение следствие прекратить, но «как вместе с тем… замечена значительная медленность со стороны производителя сказанного следствия, пристава Калиманова… сделать ему Калиманову строгий выговор со внушением, чтобы впредь не допускал медленности по поручаемым ему делам»412.

Приведем иной отзыв о хозяине, в котором мастер-портной предстает наставником для своего ученика. Не желая идеализировать, равно и демонизировать хозяев мастерских, мы предполагаем, что в реальной жизни складывались различные отношения между мастерами и учениками, от безобразных и конфликтных до мирных, уважительных и участливых.

Помещик Калужской губернии Потулов послал троих сыновей своего дворового человека в Москву для обучения ремеслам: одного к художнику, другого к портному, третьего к парикмахеру. Крепостной Павел Назарьевич Коренев (1832–1888), достигнув отроческого возраста, оказался у портного Шонхейта. «Так как Потуловы, богатые помещики, одевались в Москве, то, вероятно, их поставщиком и был Шонхейт, и немудрено, что он согласился принять в учение дворового мальчика Потуловых.

Так или иначе, для отца это было чрезвычайной удачей. У него сохранились самые светлые воспоминания о Шонхейте и его жене. Эти старики немцы любили ученика, который проявил большие способности и к ремеслу, и к усвоению всякого рода прочих знаний. Они относились к нему не как хозяева, а как воспитатели. Сделали его вполне грамотным человеком, научили ремеслу так, что он стал превосходным портным, причем они не ограничились обычным учением в мастерской, а заставили его пройти курс кройки и художественной вышивки, которая тогда была в большой моде.

К концу учения, в начале 1850-х годов, отец в совершенстве усвоил портновское ремесло. Он стал искусным закройщиком и особенно отличался изящным вкусом в вышивках.

Обыкновенно учеников по окончании учения делали подмастерьями, и они или оставались у того же хозяина, или переходили к другому уже в качестве наемных рабочих. Шонхейт же посоветовал отцу открыть самостоятельную мастерскую и помог ему не только советами, но и кредитом и, вероятно, рекомендовал заказчиков, когда у него случался их излишек.

Отец открыл мастерскую на Тверской. Едва ли очень скоро он добился ее процветания, но, очевидно, сводил концы с концами. В то время он увлекался театрами: и Малым, и Большим, посещал спектакли, завел знакомства в Малом театре с оркестрантами, а в Большом – и с певцами. Часто в Малом он смотрел спектакли из оркестра.