Также она заявила, что вино здесь вполне приличное и что она не прочь выпить еще, что она посвятила человеку, рисующему круги, свою последнюю книгу, что для нее не секрет, кто он на самом деле, но что о полной страданий жизни этого человека она никому не расскажет, это будет ее тайна, ее «матильдеизм», по аналогии со словом «эзотеризм». А «матильдеизм» - это такая штука, которую никому нельзя доверить, впрочем, объективно она интереса не представляет.

- Поскольку мне не удалось прервать ее излияния, я покинул заведение и потому не знаю, что было дальше, - заключил Лувенель. - Матильда, когда напивается, очень меня смущает. Она словно растворяется, становится заурядной, шумливой и старается любой ценой всех очаровать. Никогда не следует давать Матильде пить, никогда, слышите?

- Был ли кто-нибудь в зале, кого заинтересовала ее речь?

- Я только помню, что люди смеялись.

- Как вы считаете, зачем Матильда следит за людьми на улицах?

- Если не вдаваться в подробности, она хочет собрать нечто вроде коллекции диковинок, - ответил Лувенель, подтянув сначала брюки, а потом носки. - Можно было бы подумать, что со своей добычей, случайно обнаруженной на улицах, она поступает, как с рыбами: сначала ведет наблюдение, а потом регистрирует на карточках. Однако в данном случае все совсем не так. Трагедия Матильды в том, что она могла бы отправиться в глубины моря и жить там одна. Правильно, в этом состоит ее профессия, она неутомимый исследователь, ученый высочайшего уровня; но все это не имеет для нее особого значения. Ее искушает то, что у нее есть огромное водное пространство и она его освоила. Матильда - единственная аквалангистка, не берущая с собой сопровождающих при погружениях, а это очень опасно. «Я хочу в одиночестве познать страх и во всем разобраться, Реаль, - сказала мне она, - и утонуть, когда сама пожелаю, и лежать на дне океанской впадины, у самого основания земли».

Так обстоят дела. Матильда - частица вселенной. Не имея возможности расшириться и раствориться в ней, Матильда решила постичь ее суть, изучая физические объекты самых больших размеров. Она знала, что все это отдаляет ее от людей. Ведь Матильде доброты не занимать, если хотите, у нее дар доброты, и она не может в полной мере его реализовать. Так и получается, что она периодически меняет поле деятельности и предается другому своему увлечению, предметом коего являются люди, заметьте, я сказал «люди», а не «человечество». И она находит утешение, наблюдая, как люди без видимой цели ходят взад-вперед по поверхности земной коры.

Матильда очень последовательна, и каждая крупица человеческой натуры, которую ей удается уловить, кажется ей настоящим чудом. Она делает записи, потом вводит их в память - одним словом, «матильдизирует». Попутно она иногда может поймать себе любовника, ведь Матильда очень влюбчива. Потом, пресытившись всем этим и решив, что она уже отдала дань любви к собратьям, она вновь отправляется в подводные путешествия. Вот почему она преследует людей на улицах - чтобы запастись впрок взмахами ресниц и толчками локтей, прежде чем уехать и своим одиночеством бросить вызов необъятному простору.

- А вас самого человек, рисующий круги, не наводит ни на какие раздумья?

- Не сочтите меня высокомерным, но мне неинтересны эти проявления инфантильности. Даже убийство я тоже считаю проявлением инфантильности. Взрослые дети кажутся мне скучными, они - людоеды. Они способны только на то, чтобы питаться жизнью других. Они не в состоянии постичь себя. А поскольку у них отсутствует самовосприятие, они не могут жить. Единственное, что ими движет, - это жажда вырывать глаза и проливать кровь ближних. Поскольку они не могут воспринимать самих себя, они меня не занимают. Именно восприятие - заметьте, я не сказал «понимание» или «анализ» - человеком самого себя интересует меня в нем более других элементов познания, и это при том, что мне в жизни приходится изворачиваться, как и всем остальным. Вот и все мысли, на которые меня наводит человек, рисующий круги, и его убийство; впрочем, мне о нем не известно почти ничего, кроме того, что рассказала Матильда, хотя, мне кажется, она говорит о нем слишком много.

Тем временем Реаль завязывал шнурки на ботинках.

Адамберг ясно почувствовал, что Реаль Лувенель совершал над собой усилие, пытаясь приноровиться к слушателю, но не обиделся на него за это. Он не был уверен, что даже в упрощенном изложении он правильно понял, что именно этот непоседа подразумевал под «самовосприятием»: вне всякого сомнения, это было коронное выражение философа. Слушая Реаля, он думал о себе, это было неизбежно, так случилось бы со всяким на его месте. И он почувствовал, что, за отсутствием способности к самонаблюдению, он «себя воспринимал», возможно, именно в том смысле, который вкладывал в эти слова Лувенель, и доказательством тому служила периодически проявлявшаяся у комиссара «болезнь осознания». Адамберг знал, что к восприятию человеческого бытия иногда приходится идти извилистыми тропами, по пещерам, по грязи, когда сапоги увязают по щиколотку, когда не можешь найти ответа ни на один вопрос, и нужны сила и дерзость, чтобы не послать все это куда подальше. Сам он никуда это не послал только потому, что был уверен: если он так поступит, то неминуемо превратится в ничто.

Получалось, что тип с синим мелком в руке никого не волнует. Однако Адамберга не тревожило, разделяет кто-нибудь с ним его тревогу или нет. Это было его, именно его дело. Он покинул Лувенеля, продолжавшего вертеться волчком, но немного поутихшего после приема желтой овальной таблеточки. Адамберг питал глубокое недоверие к медикаментам и предпочитал целый день стойко переносить лихорадку и озноб, нежели проглотить хоть крупинку лекарства. Его сестренка как-то сказала ему, что надеяться побороть болезнь без посторонней помощи - это самонадеянность и что личность не растворяется без осадка в пузырьке с аспирином. Да, с его сестренкой не соскучишься.

Вернувшись в комиссариат, Адамберг обнаружил Данглара уже в нерабочем состоянии. Инспектор нашел себе компанию, вместе они откупорили бутылочку белого вина, и на сей раз ежедневный ритуал Данглара прошел в ускоренном темпе.

Положив локти на стол, как на стойку бара, Матильда Форестье и красавец-слепой усиленно прикладывались к пластиковым стаканчикам. Было довольно шумно.

В комнате явственно слышался только очаровательный голос Матильды. Рейе сидел, повернувшись к своей королеве, и вид у него был очень довольный. Адамберг вновь восхитился про себя великолепным профилем слепого, но тут же почувствовал раздражение, заметив, что тот - если подобное выражение уместно в данном случае - ласкает взглядом Матильду. Но что, сказать по справедливости, могло так рассердить Адамберга? Неужели мысль о том, что слепой готов целиком отдать себя Матильде? Нет. Матильда не настолько банальна, не в ее характере расставлять жалкие ловушки, чтобы завладеть более слабым и поглотить его.

Правда, теперь, когда кто-то притрагивался к Матильде, Адамбергу было трудно избавиться от мысли, что кто-то так же притрагивается к Камилле. Тем не менее он не стремился валить все в одну кучу. Для себя он уже давно сформулировал один спасительный принцип: любой человек имеет право прикоснуться к Камилле. А может, причиной его раздражения послужило то, что Данглар, судя по всему, тоже взялся за дело - это он-то, прежде так решительно настроенный против Матильды.