всему свету. Дом коммунистического мэра холоден, словно его заморозили. Нет в нем ни радости, ни любимых.

В опустевшем бассейне остались лишь покрытые изразцами, заказанными дедом и Гейнцем в Голландии, стены. Только шум и радость прошлой жизни все еще оглушают ее, шутки, песенки, споры, которые знала эта комната, исчезли навсегда. Жена мэра провела ее через весь дом, и по ходу этой печальной экскурсии воскресали на миг все, кто посещал этот дом, соседи, друзья, знакомые и незнакомые, которые рассеялись по миру или ушли на тот свет. Женщина угостила ее кофе и печеньем, и пригласила посетить их семью в воскресенье, познакомиться с ее двумя дочерьми-учительницами. Коллеги продолжают призывать ее к осторожности, видя, в каком состоянии она вернулась. «Это было возвращением на кладбище», – сказала она. Но ей очень хотелось взять интервью у партийного бонзы и попытаться узнать, как чувствуют себя люди, живущие в доме, отобранном у евреев.

22.11.60

Берлин

Дорогой мой!

Конечно, ты хочешь знать, как я провела свой день рождения вдалеке от тебя. Рут, несомненно, рассказала тебе, что в родительском доме проживает партийный босс, обладающий большим влиянием. По табличке на входной двери я тотчас узнала, кто он. Имя его – Болерьян, и он был членом социал-демократической партии в дни Веймарской республики, после войны долго проживал в западном Берлине, как действующий член партии, и неожиданно переехал в восточный Берлин, получив здесь высокую должность. Приняли меня в доме со всеми почестями. Стол был уставлен роскошными блюдами. Вся семья встречала меня. Просто не могу описать того, что я почувствовала, войдя в дом, в котором росла. Хотя очень многое изменилась. Второго этажа нет вообще. Исчезла мебель и люди, и на первом этаже я видела лишь отца, сидящего за большим письменным столом в своем кабинете, и на столе стояла фигурка совы, и нам, детям, говорили, что она оживет, если мы будем себя плохо вести.

С господином Болерьяном я тут же вступила в спор. В моем доме я увидела другую сторону восточного Берлина. Квартира выглядела роскошной: современная мебель и все новое. Я рассказала ему об Израиле, и том, что наши министры были членами кибуцев, и после высоких государственных и партийных должностей, через некоторое время возвращались в кибуцы – к простой работе.

Он: в России тоже так.

Его жена с ним не согласна: что? В России это тоже так?

Он: Конечно, Молотова, Кагановича и Маленкова перевели на более скромные места.

Я смотрела на него, словно неверно поняла, что он сказал, но он тут же перевел разговор на другие темы, и вдруг спросил меня: как вы относитесь к тому, что немцы ворвались во Францию, а мир молчит?

Что – закричала я. Подумала, что действительно объявили войну, а я так спокойно сижу с господином Болерьяном за обеденным столом. Выясняется, что он имел в виду маневры НАТО во Франции, куда немцы направили 2000 солдат. Я говорю ему – господин Болерьян, но это же только маневры, и они далеки от войны. Если бы так, – отвечает он мне, – но это лишь камуфляж. И тут он неожиданно приглашает меня в свой рабочий кабинет, который в прошлом был кабинетом моего отца, и говорит мне: я бы хотел с вами нечто выяснить. Он распахивает шкаф, полный папок. Не знаю, помнишь ли ты, что в 1932 происходил большой судебный процесс. Обвиняемый – офицер Гротерьян. Обвинение: передавал секретные военные документы враждебному государству. Если я не ошибаюсь, речь шла о России. Процесс не был завершен, ибо нацисты пришли к власти и расстреляли офицера, который был коммунистом. Процесс этот возбудил всю Германию. Господин Болерьян – родственник этого офицера, и все папки с документами, фигурировавшими на процессе, хранятся у него. Одну из папок с документами я взяла. Материал весьма интересен. До этого места все в порядке. Вдруг мой собеседник мне говорит: я бы хотел весь этот материал передать какому-нибудь историческому учреждению. Есть тут какая-то трудность? Я говорю ему: есть же, наверно, и в восточном Берлине многие учреждения, заинтересованные в таком материале?

Конечно, конечно, говорит он, но… И смотрит на меня со стороны. Я заинтересован, продолжает он, продать эти документы за границей, я нуждаюсь в долларах. Вот тебе и важный государственный чиновник, член партии. Ответила ему, что в финансовых вопросах я совсем не разбираюсь, и, честно говоря, не знаю, что ему ответить.

Но сама бы с большим интересом прочитала эти документы. Для моей работы это очень важно. Именно такой материал я искала.

Обращусь к нему еще раз, но сердце мне подсказывает, что следует быть более осторожной.

Встречался ли ты уже с Руфью? Получил ли ты подарки?

Ты и Дити очень меня беспокоите. Я тебя понимаю и знаю, что смогу вернуть тебе силы гораздо быстрее, чем раньше. Ты только должен верить в наше общее будущее. Вернусь и посвящу тебе всю свою жизнь и все свое время. Я тяжело работаю, пишу, читаю, и много учу. Звонил ли ты Пинхасу Розену?

Жду письма, целую много раз,

твоя Наоми

29.11.60

Гиват Хавива

Привет, Наоми.

Вчера вернулся из Тель-Авива, с семейной встречи у Лотшин, и нашел твое письмо. Тороплюсь, стоя на одной ноге, ответить, между двух лекций, и мне кажется, что ты должна остерегаться общения с господином мэром восточного Берлина, не открывай этих его папок, и вообще держись подальше от его дома. Никогда нельзя знать, что этот тип задумал. Быть может, он с истинной наивностью обратился к тебе. Но опыт общения с такими типами слишком горек. Берегись оступиться и отступить хотя бы на йоту от рамок вашего визита.

У меня нет новостей. Сестра твоя немного нервничает, но она мне, как всегда, в высшей степени симпатична.

С Бумбой я встретился, но старался не говорить о его прошлом. Встреча была по-настоящему дружеской. До сих пор не могу прийти в себя от массы подарков. Дити я оставил у Лотшин. Бумба и его сын Йорам в стране. Дом Лотшин не спокоен. Она приблизилась к пятидесяти двум годам и жаждет усыновить красивого малыша. Кальман решительно сопротивляется ее желанию.

Дорогой мой!

Ты опять не получаешь мои письма. Я пишу тебе каждую неделю. Нет ответа на мое письмо с поздравлением ко дню твоего рождения. Также нет ответа на письмо, в котором я обсуждаю наши планы на будущее. Я немного болела. Сильная простуда, от которой трудно было избавиться. Голова все время болит. Трудно начинать писать книгу и