Европу. На какое-то время завалили трофейным добром Германию. Многие из ее собеседников словно бы забыли страшную катастрофу страны, и тоскуют по изобилию Третьего рейха. От этих разговоров, Наоми начинает тошнить. На вечеринке у ее друзей Куно и Труды, пристал к ней однорукий инвалид войны. Пригласил ее на танец. Она ответила, что вообще не танцует. Он сидел напротив нее, сверлил ее взглядом, пытался с ней флиртовать, сказал, что только еврейские женщины так красивы, как она. Навязался ее провожать, сказал, что во время войны был офицером.

«Нацистом!» – громко сказала она.

«Да. И знай, что тот, кто был нацистом, никогда не освободится от нацизма. Нацизм это сама сущность жизни».

«Так чего же ты прилип к еврейке?»

«Ах, еврейский вопрос снят с повестки дня. Они потеряны. Гитлер сумел сбросить их со сцены Истории. Я сегодня готов на тебе жениться, и никто мне не скажет: она – еврейка. Я готов тебе доказать в постели, что нет разницы между евреями и христианами».

Она возвращалась домой и думала, что есть правда в его грубости. До войны немецкое еврейство играло определенную роль. Сейчас же, после войны, с кем бы она ни говорила, и куда бы ни обращалась, все говорят о евреях, как о чем-то незначительном. Евреи, оставшиеся в Германии, не придерживаются иудаизма.

Она приходит в семью, которая в тридцатые годы проголосовала за нацистскую партию. В гостиной сидело около двадцати человек разных возрастов, специально приглашенных на встречу с израильской писательницей. Она пришла с набором пластинок речей Гитлера, от первой и до последней, в которой он прощался с народом, и сообщал, что кончает жизнь самоубийством, ибо германский народ не достоин его. Пластинки пользовались популярностью и быстро исчезли с прилавков. Только с помощью Артура ей удалось достать комплект, который она намеревалась подарить институту современного иудаизма при Иерусалимском университете. Она сказала собравшимся гостям, что хочет поставить пластинку с обращением Гитлера к молодому поколению. Тишина воцарилась в гостиной.

«Как мы сдались этой глупости!», – выкрикнул кто-то из присутствующих. Патефон гремел голосом Гитлера, который без конца возвращался к одним и тем же предложениям. Гости же занимались своими делами: ели пирожные с кремом, запивая их кофе. И, все же, Наоми не могла избавиться от впечатления, что равнодушие слушателей напускное, словно они совершенно не интересуются Гитлером. Она видела в их лицах отсвет тоски по улицам с праздничными толпами тридцатых годов, по национальной гордости, по великим надеждам, которые им внушал фюрер.

«И эти глупости вас воодушевляли? Как вы могли?!» – какой-то парень разражается смехом. Молодежь не понимает родителей. Однако Наоми видела своими глазами, как каждый день по городу маршировали колонны людей всех возрастов и слоев населения в отутюженной форме. Колонны шагали по улицам, вызывая восторг толпы, стоящей по обе стороны улиц. В огромном дворце спорта она видела, как Гитлер приводил в безумие массы слушателей своими истерическими речами. Сверкающие значками мундиры, кинокадры, грохот барабанов, пронзительные звуки медных труб, полыхающие знамена, пылающие факелы, – все это возбуждало надежды в сердцах немцев, – и вот к чему это привело.

Глава восемнадцатая

Она не узнает мест своего детства. Квартал дорогих вилл разрушен. Гуляя вдоль улицы Гётештрассе, она останавливается у дома номер 16. Второй этаж некогда роскошного особняка снесен.

Чужаки захватили бывший дом Френкелей на круглой площади в Вайсензее. Наоми растеряна, сердце бьется сильнее. Здесь она росла. В этом тихом квартале проживало не так уж много еврейских семей. Дом отца и еще несколько домов сохранились. Остальные разрушены, и на их месте возвышаются уродливые многоэтажные здания, окрашенные нелепой розовой краской. В них живут семьи рабочих. Бомбардировки союзников разнесли ее родной квартал в пух и прах. Наоми взволнована хаосом разрушения. У их дома стоит охрана в полицейской форме, и она не решилась приблизиться к нему. Теперь тут живет один из вождей восточного Берлина. Ощущение такое, что ее отхлестали жестоким кнутом.

Отсюда она поехала на Гроссенплац чтобы увидеть дом номер 56–58, в котором заседала «комиссия Ванзее» 20 января 1942. Гейдрих, возглавивший план «окончательного решения еврейского вопроса», собрал представителей нацистской партии и ответственных уполномоченных власти, обсудить «еврейскую проблему», план организации всеобщего и окончательного уничтожения евреев на всей территории, контролируемой нацистской Германией.

На следующий день она снова подошла к дому. Разрушенный бомбой второй этаж терзал ее, как гнойный нарыв. Долгие часы проводит Наоми перед домом, не в силах отойти, словно ноги приросли к остаткам мостовой, вымощенной когда-то цветными камнями. И не может оторвать взгляда от оставшегося нетронутым, хотя и потерявшего прежний блеск цветного витража над входной дверью. Она видит весь прежний дом, ряд комнат на этаже детей, бассейн, наполненный молодыми голосами. По комнатам, словно бы заново сотканных воспоминаниями, бродят дед, отец, братья и сестры, Фердинанд и Фрида, старый садовник Зиммель и повариха Эмми, служанка Китшен, и две сельские прачки… Они проходят вереницей теней, наваливаясь печалью на ее душу.

Комнаты родителей, комнаты детей, гостиные, комнаты служанок, читальный зал с огромной библиотекой, захлопывающиеся перед ней двери, вместе с Бумбой она скатывается по перилам лестниц, они бегают вдоль дубовых полок, загруженных тысячами книг, и из глубины прошлого доносится уже ослабевающий голос воспитателя: «Бертель, ты умная девочка, не подобает тебе вести себя, как он».

Друзья не советуют ей так часто посещать коммунистическую Германию. Но неодолимая сила магнитом влечет ее к отчему дому.

«Госпожа, – она набирается смелости и обращается к женщине, вышедшей из дома и направляющейся к автомобилю, – это бывший дом моего отца. Мой дед купил его еще в прошлом веке. Я выросла в нем». Она держит в руках израильский паспорт, как некую гарантию безопасности, говоря женщине: «Я приехала из Палестины. У меня к вам просьба – разрешите мне увидеть дом, в котором я родилась».

У жены коммуниста приветливое лицо. Она отменяет запланированную поездку и заводит израильскую гостью в дом. Наоми покрывается холодным потом. Она приближается к библиотеке отца, усилием сдерживая слезы, но ком стоит в горле. Взгляды жены мэра, ее спокойный голос, указывают на то, что она понимает состояние гостьи. В кабинете мэра сердце Наоми стучит, как молот. Ноги окаменели. Единственно, что осталось от особого стиля отцовского кабинета, это сейф. Исчезли кожаные кресла отца и мебель красного дерева. Сменили обои. Она поднимается по ступенькам, и руки ее дрожат, держась за деревянные перила в стиле рококо. В бывших детских комнатах погребена радость молодых жизней их обитателей. Спасаясь, они разбрелись по