привилегий у них не было. Установленная франками в Галлии монархия изначально была наследственной, а не избираемой. И самое главное – эта монархия выступала правопреемницей Римской империи. Из такого постулата вытекали два следствия: во-первых, сохранение при франках внутреннего устройства Галлии и, во-вторых, обоснованность внешнеполитических притязаний франкского государства на имперское наследство. Французская монархия оказывалась «единственной законной и прямой наследницей Рима»[226].

Во внутриполитическом отношении принципиальным моментом была трактовка генезиса феодализма. Вопреки Буленвилье, Дюбос доказывал, что при вторжении воинства Хлодвига местное население Галлии не попало в личную зависимость от франков-завоевателей, а вместе с ними обратилось в подданство общему сюзерену, ставшему (изначально) королем Франции. Феодальная зависимость возникла позднее, при ослаблении королевской власти, и явилась следствием узурпации ее прерогатив. Знать по собственному усмотрению стала творить суд и собирать налоги, превратив их в повинности, от которых сама была освобождена. Вот тогда-то «галлы и стали поистине завоеванной страной»[227].

Никаких выпадов по поводу «германского» происхождения дворянства у Дюбоса не было; напротив, он выступал в защиту этнической общности населения Франции. Однако не случайно его сочинение называлось «критической историей»: пафос автора – осуждение «привычных» ошибок и «предрассудков» у историков. Одной из причин искажений он считал «тщеславие некоторых семей», т. е. претензии аристократии. Тем не менее просветители не поддержали Дюбоса, восприняв его книгу как защиту абсолютной власти. До середины ХIХ в., когда ее переиздал Фюстель де Куланж, она оставалась в забвении.

Классики Просвещения, ставившие во главу угла своих умозрительных построений «человека вообще», были довольно равнодушны к историко-этническим противоречиям между галлами и франками. Те и другие оказывались для них в равной степени «варварами». Однако Век Просвещения открыл дорогу цивилизационным идеям, а вместе с ними новой интерпретации генетической проблемы. Вслед за гуманистами ХVI в. некоторые авторы ХVIII в. в самой превосходной степени живописали вклад изначальной Галлии в мировую цивилизацию. Так, аббат Лоншан утверждал, что зачатки античной культуры (риторики, поэзии, философии) возникли в доримской Галлии, распространившись оттуда в Древнюю Грецию и Рим. Формулируя цивилизационный ответ «германистам», аббат доказывал, что вторжение франков привело к деградации этой культуры. Примером служила эволюция языка: «Жаргон французов, этот холодный и грубый язык народов Севера и Германии, извратил элегантную чистоту древнего галльского наречия»[228].

Универсалистская тенденция эпохи Просвещения обернулась неожиданно крайностями «кельтомании», провозглашавшей, что в существующем мире «все от кельтов». Вольно толкуя орфографические созвучия, эти литераторы объявляли кельтские наречия неким праязыком, от которого произошли все современные европейские языки, а самих кельтов древнейшим народом, который населял едва ли не весь обитаемый в древности мир. Толковали о кельтской «империи», равной Римской и простиравшейся от Евфрата до Мавритании, а в греческой мифологии находили кельтских персонажей. Сам Гомер оказывался «подлинным отцом галльских народов». «Не только французы, но добрая часть жителей известного мира могла с гордостью сказать «наши предки – кельты»», иначе говоря – галлы, поскольку эти этнонимы представлялись синонимами[229].

По своему политическому значению «кельтомания» решительно уступала «франкомании». Век Просвещения оставался во многом аристократическим, даже если аристократия усваивала демократические вкусы. И не случайно верх взяла формула «наши предки – германцы». Эта формула этнической идентичности, как бы походя провозглашенная Монтескье[230], сохраняла силу до середины следующего века, оставаясь – как ни парадоксально – историческим обоснованием социальной иерархии Старого порядка даже тогда, когда самой иерархии был брошен решительный вызов.

Любопытно, что автор следующего крупного произведения ХVIII в., написанного с позиций демократического монархизма, аббат Г. Мабли отталкивался не от Дюбоса, а от Буленвилье. Оказавшись среди тех, кто искал «тайну французской конституции» в германских лесах[231], один из радикальных эгалитаристов Просвещения истолковал, однако, факт завоевания прямо противоположным образом. Согласно Мабли, франки принесли с собой «дух равенства», а в их военной демократии он нашел идеал для демократической государственности.

Установление ее Мабли связывал с Карлом Великим, который «научил французов подчиняться законам, сделав их своими собственными законодателями». Основатель каролингской империи получил в сочинении Мабли[232] колоритную характеристику просвещенного монарха, «одновременно философа, законодателя, патриота и завоевателя». Плод безмерного исторического воображения, этот «удивительный портрет» (К. Николе) монарха-демократа запал в историческую память. Образ Карла Великого в демократической ипостаси был воспринят в ХIХ в. столь различными персонажами, как Наполеон, Гизо, Конт[233].

Однако на путях к 1789 г. концепция «германистов», интерпретированная в духе сословной исключительности, сыграла провокационную роль. «Дворянский расизм»[234] сменился «расизмом наоборот»: дворянская исключительность из обоснования привилегий сделалась репрессивным формуляром. В лучшем случае формула «завоевания» угрожала благородному сословию изгнанием.

«Почему бы, в самом деле, не препроводить обратно в леса Франконии все те семьи, которые сохраняют безумные претензии на происхождение от расы завоевателей и на наследование их прав?» – саркастически вопрошал в 1789 г. аббат Э. Сийес. Чем «происхождение от сикамбров, вельхов и других дикарей, вышедших из лесов и болот древней Германии», выше происхождения от галлов и римлян? Если завоевание дает прирожденные привилегии, то третье сословие, которое сейчас сильнее, обретет их, «став, в свою очередь, завоевателями» страны.

В своем мобилизационном памфлете 1789 г. «Что такое третье сословие?» Сийес формулировал род национальной программы:

единство через очищение от «расы завоевателей». В обновленной стране, населенной лишь «потомками галлов и римлян», третье сословие должно было стать «всем»[235].

В 1793 г., пройдя через стадию самоутверждения третьего сословия, идеологема «завоевания» обернулась формулой террора. Обосновывая установление режима революционной диктатуры, Сен-Жюст заявил: «Республика будет упрочена лишь тогда, когда воля суверена подчинит монархическое меньшинство и обретет власть над ним по праву завоевания»[236]. Вслед за титулами дворянство лишалось – как категория «подозрительных» – и прав гражданства в конституирующейся Республике. Уравненные сначала в политических правах, «бывшие» затем испытали «исключительный режим» неравенства «наоборот», когда их легендарное и реальное происхождение сделалось обоснованием репрессий.

Последний всплеск общественно-политической борьбы в рамках дискурса «завоевания» пришелся на пору Реставрации. В новых условиях идеологами господствовавшего до 1789 г. класса была реанимирована концепция дуализма французской нации, ее фундаментального разделения на франков-завоевателей и покоренных галлов. Развитая в 1814 г. графом Монлозье[237], она явилась идеологией исторического реванша, требовавшей возвращения дворянству исторических прав и привилегий. Отвечая на претензии третьего сословия быть «всем» (Сийес), граф заявил: «Мы не являемся членами вашей общности; мы сами по себе всё… Делите права на наши титулы; мы сумеем их защитить»[238].

Противники дворянской аристократии расценили возвращение к идеологеме «завоевания» как объявление войны, усмотрев в этом нарушение условий конституционной Хартии 1814 г., воспринятой в качестве исторического компромисса, «нового пакта единения французов». «Мы думали, – сетовали они, – что являемся единой нацией. А мы