— Если только все раньше как-нибудь не разрешится.

— Неужели ты надеешься, что девушки…

— Или что снова появится свет.

— Не знаю… есть у меня предчувствие…

— Любые предчувствия — это чистый предрассудок, — перебивает его Ибаньес. — Я больше верю в случай, в «решительный и надежный случай»…

— Тоже не сказать, чтобы очень уж научный подход…

— Нет, конечно не научный, зато разумный. Ведь именно случай правит большинством…

— Доброе утро! У кого есть зажигалка?

Хинес и Ибаньес прерывают разговор и поворачивают головы в сторону приюта. К ним обращается Уго; он только что вышел и направляется в их сторону, глаз его не видно за темными очками. Теперь он выглядит куда лучше, чем в момент пробуждения. Он побрился и оделся в одежду более светлых, чем вчера вечером, тонов. В левой руке у него белеет сигарета, все еще не зажженная.

— Доброе утро, — отвечает Хинес.

— Надо же! — удивляется Ибаньес. — А я думал, ты уже сидишь где-нибудь в сторонке и трешь две деревяшки, чтобы добыть огонька.

— Обычно мне, чтобы проснуться, нужны либо горячий кофе, либо сигарета… зажженная, разумеется. Ну ладно, где зажигалка-то?

Хинес опускает руку в карман и протягивает ему зажигалку. Уго, сделав еще несколько шагов, берет ее.

— Чего ты на меня так уставился? — спрашивает Уго, закуривая и глядя на Хинеса сквозь темные очки. — А ты сам уже курил?

— Нет, сегодня нет.

— Значит, ты не курильщик.

— Я курю от скуки. А сегодня нам скучать явно не придется. И должен признаться, меня скорее гложет тревога.

Уго с наслаждением выпускает первый дым и быстрым движением, словно по рассеянности, прячет зажигалку в карман своих брюк.

— Чего ты так смотришь? — спрашивает Уго, заметив странное выражение, с которым следит за ним Хинес. — Неужели и на площади тоже нельзя курить?

— Зажигалка отныне будет храниться у тебя? — спрашивает Хинес.

— А, ты про это? На, возьми, возьми, оставь ее себе. — Уго достает зажигалку и отдает Хинесу. — Оказывается, здесь уже успели выбрать командира, а я еще не в курсе.

— Вопрос вовсе не в том, у кого она будет, — говорит Хинес. — Держи ее у себя. Я только хотел сказать… ты должен понимать, если заберешь ее…

— Что на сей момент это единственный источник энергии, которым мы располагаем, — изрекает Ибаньес, — кроме, конечно, солнечной.

— Да пошли вы оба! Меня обложили! Куда ни плюнь — везде какие-то правила, даже друзья заставляют соблюдать правила. Так и с куревом: раньше ты курил себе спокойненько, мужчины курили, отец курил — и все нормально, как будто так и надо. А сейчас… сейчас тебя, как только ты достаешь сигарету, заставляют почувствовать себя преступником, стараются убедить в том, что ты себя убиваешь. Уже от одного от этого люди заболевают, потому что курят без всякого удовольствия, а это, несомненно, приносит вред. Раньше куда реже умирали от рака легких и тому подобного…

— Уго во многом прав, — соглашается Ибаньес. — Люди нашей западной цивилизации вот уже пятьсот лет дымят как паровозы — и ничего ужасного не случилось, нации не выродились и народу меньше не стало. Демографический контроль до сих пор опирался на слишком уж радикальные выводы.

— Ага, послушай-ка! Наш интеллектуал меня защищает.

— А на тебя никто и не думал нападать, — медленно произносит Хинес. — Тут ведь дело лишь в воспитанности: если большинству людей это мешает, лучше воздержаться.

— Да, только вот почему это им мешает? — горячится Уго. — Это на самом деле неприятно или им внушили подобную чепуху политики, которые только о том и талдычат?

— Народ не обращает большого внимания на политиков, — бросает Хинес.

— Ну, значит, это просто стало модным… и все вокруг разом почувствовали отвращение к…

— Потому что общество развивается, и в данном случае оно движется к нормам, вполне достойным уважения. По правде сказать… у тебя крайне консервативный образ мыслей.

— Скажи, а вот ты за или против мечетей? — обращается Ибаньес к Уго.

— Я… Кстати… наш Рафа выкинул еще тот номер!

— Да, мы все… не можем прийти в себя, — говорит Хинес. — А ты… что ты про это думаешь?

— Про уход Рафы?

— Ну разумеется, про что же еще? — теряет терпение Ибаньес.

— Не знаю… Я абсолютно ничего не могу сказать ни про уход Рафы, ни про его ссору с Ньевес, ни про технику, которая вдруг перестала работать…

— Глядите… — говорит Хинес, не спуская глаз с тропинки, — вон идут наши девушки… возвращаются. И кажется, настроение у них получше нашего.

На лице Марибель привычный макияж, а сделанная в парикмахерской прическа выглядит столь же искусной и безупречной, как всегда. Только вблизи и при безжалостном солнечном свете можно заметить, что выглядит Марибель не так хорошо, как вчера: в глазах блестит влага и они словно посветлели, несмотря на черную тушь и слегка поблекшие тени на веках; несколько новых морщинок залегло вокруг глаз. Иногда даже кажется, будто ее макияж превратился в слой краски — беспорядочные мазки и пятна — и будто вдруг стала заметна седина у корней волос, а завитки на затылке чуть увяли.

Поднимаясь по тропке, Марибель вместе со своими спутницами громко хохочет, на ней большие круглые темные очки по последней моде, но, выйдя на площадь, она их снимает. И продолжает улыбаться, пока Ибаньес задает первые вопросы, пока Мария приближается к Хинесу и без тени смущения обнимает его за талию, пока Кова спрашивает: «Ну что? Хорошо выспался?» И тут Марибель, заметив Уго, внезапно смущается, не сумев скрыть своих чувств. На лице ее отражается растерянность, а также то усилие, которое ей пришлось сделать, чтобы бросить на него взгляд и поздороваться с притворной естественностью и наигранным оптимизмом:

— Привет, Уго.

— Марибель… Мне уже все рассказали. Не переживай: когда из него выйдет дурь, он вернется, вот увидишь. Я ведь тоже мужчина и… в конце концов мы всегда возвращаемся — правда, хоть и вечно жалуемся.

— Спасибо, Уго. Я уже говорила… Мы уже обсуждали это утром. Единственное, что меня сейчас волнует, это… чтобы нам удалось вернуться домой в приемлемое время или хотя бы позвонить по телефону. Мы обещали… я обещала детям, что мы вернемся к полудню.

— Ну насчет полудня… это вряд ли. Но вечером мы будем ужинать дома, слово даю, даже если придется топать пешком до Сомонтано.

— Нет, только не это! Господи! Надеюсь, еще раньше найдется какой-нибудь выход.