– Знаешь, я уже четыре года физиотерапевтом работаю, каждый день общаюсь с больными стариками, но сегодня мне в первый раз стало страшно стареть.

– Почему?

– Потому что в тот день, когда я начну в качестве светской беседы обсуждать с незнакомыми мне людьми свои запоры и консистенцию стула, пристрелите меня на месте. Пожалуйста.

– Слушай, но они же в больнице, вот им и лезут в голову медицинские подробности. Хотя в больнице они с бедром…

– Вне зависимости от контекста. Если я умом тронусь, тогда другое дело. А ты посмотри на них: нестарые, живые такие бабки и ведут себе неспешный разговор о запорах. Это для них сейчас центральная тема. Нет, пристрелите меня. Вот в тот самый момент.

– Да… Знаешь, мне тоже легче смириться с мыслью о хрустящих коленях, слепнущих глазах и неразгибающейся спине, чем с образом себя, толкующей о какашках вместо «здрасте». Давай встретимся через пятьдесят лет, и если начнём о запорах кумекать, то пристрелим друг друга.

– Тебе смешно, а мне действительно стало страшно. Неужели мы туда идём? В мир, где собственные болячки перекрывают другие интересы, элементарные социальные установки, здравый смысл, наконец? У тебя когда-нибудь был запор?

– У кого его не было?

– И кто об этом знал?

– Ну, муж… И всё.

– Вот именно. А ведь пренеприятные ощущения, правда? И пару дней о чём бы то ни было ещё думать трудно. Но нам в голову не пришло делиться подробностями с окружающими. Дико просто. А для них – нормально. И я не хочу туда.

– Давай не стареть, что ли…

– Да нет, давай стареть по-другому.

– Я очень постараюсь.

– Я тоже. Ты обещала меня в противном случае пристрелить, не забудь.

Они попали в наш реабилитационный центр почти одновременно. Огромная, под 200 кг, распухшая, подстриженная под ёжика, дебелая Мэгги и высушенная, костистая, патлатая, с маленьким лисьим личиком Сэнди. Одинаковый диагноз: быстро прогрессирующий рассеянный склероз. Обеим всего тридцать с чем-то (34—36), у обеих болезнь нашли всего несколько лет назад, и обе уже в инвалидных креслах. С огромным трудом, держась за стены, они могли дойти от кровати до туалета, но для покрытия расстояний больше десяти метров им уже нужны были колёса.

Это было всё, что их объединяло. Страшный диагноз, неудачно вытянутый в лотерее жизни билет. Во всём остальном они были диаметрально противоположны. Мэгги, до болезни работавшая поваром, вынуждена была жить в доме для инвалидов, на инвалидную же пенсию. Родители у неё умерли, а единственный брат жил на другом конце страны и часто приезжать не мог. В новой своей обители Мэгги как могла помогала поварам, да и в больнице нашей охотно делилась со всеми своими фирменными рецептами. Она рассказывала мне одну историю за другой про обитателей её дома, про разрушенные болезнью судьбы и бесконечные человеческие трагедии, не забывая добавлять, что её вариант не самый худший. Её раздуло от стероидов до такого размера, что занятия чем бы то ни было воспринимались как пытка, тем не менее она постоянно себя пересиливала, покрываясь потом и унимая дрожь в руках. Люди слегка сторонились её: пойди объясни каждому, что чудовищный вес и дебелое, распухшее лицо – от стероидов, а не всегда так было. Сказать, что она совсем не озлоблялась и мило всем улыбалась, было бы неправдой. Мэгги замыкалась в себе, часто была угрюма и мало кому раскрывалась, но никогда не хамила и не жаловалась. Я относилась к ней… никак. Пациентка и пациентка, каких много. Ничего плохого про неё не скажешь, но воспринимать за этой тушей и особенно заплывшим лицом человека оказалось действительно сложно. Я была вежлива, профессиональна. И всё.

Сэнди повезло больше. У неё ещё были родители, и они взяли дочь к себе, переоборудовав дом, чтобы в него можно было въехать в инвалидном кресле. Симптомы у неё были другие, да и лечили её по-другому, поэтому Сэнди не раздулась, а наоборот, иссохла. Было в ней на тот момент где-то 40 кг, ходячий скелет, тем более что роста она была немалого. Если Мэгги передвигалась с огромным трудом и медленно, то Сэнди двигалась, как пьяница, шатаясь и делая непроизвольные движения руками. Её лицо передёргивалось, тело отказывалось слушаться. Несмотря на то что Сэнди жила с этими симптомами уже пару лет, она каждый раз злилась так, как будто это происходило в первый раз. Она ненавидела и материла своё тело, тщетно пытаясь воздействовать на него силой воли и заставить свой мозг делать нечто, что ему давно не подчинялось.

Примириться с тем, что тело живёт своей жизнью и слушаться не хочет, Сэнди не могла, и каждая попытка пройти хоть несколько шагов приводила её в ярость. Она взрывалась, начинала орать, обвиняла меня в том, что я плохой терапевт, кричала, что не может быть, чтобы современная медицина не могла вылечить такую ерунду, что люди вон на Луну летают и даже раковые больные чаще всего выздоравливают, а тут какие-то дёргающиеся руки и неслушающиеся ноги не могут вылечить…

Мир был виноват. Нет, не в том, что она заболела, а в том, что продолжал жить так, как будто ничего не происходит. Плевать он хотел на разбитую жизнь какой-то Сэнди, на больных, на инвалидов. Сэнди гордо рассказывала, что везде ходит со специальным ножом, и если видит машину без инвалидного номера, запаркованную на выделенном для инвалидов месте или блокирующую въезд для инвалидных колясок, то прокалывает ей все шины. Если её где-то не пропускали без очереди или отказывались мгновенно предоставить какую-то услугу, Сэнди закатывала дикий скандал, стучала в грудь, обвиняла всех в чёрствости и невнимании к инвалидам, звонила во все инстанции, добивалась наказания виновных, мстила как могла. Вся её жизнь была посвящена мести этому равнодушному, благополучному, здоровому миру. Всем, кто мог спокойно ходить и бегать, не замечая этого.

На тумбочке Сэнди стояла фотография. Симпатичная стройная блондинка лет двадцати восьми – тридцати двух с баскетбольным мячом в руках обнимает такого же симпатичного светловолосого парня; оба широко улыбаются. Про парня она мне потом рассказала. Они играли в баскетбольных командах своего колледжа (двухгодичного, типа техникума) – он за мужскую сборную, она за женскую. Встречались несколько лет, собирались пожениться, уже свадьбу назначили на следующий год, а потом у неё нашли рассеянный склероз, тело быстро отказалось подчиняться командам головы, и молодой человек испарился в течение двух месяцев. Конец истории.

Родители приходили почти каждый день, приносили еду, книги, диски, разговаривали с врачами и медсёстрами, собирались забрать её домой, как только врач разрешит, а она продолжала ненавидеть мир, нас, даже родителей, кричала, что ей принесли не те сладости или книги, что им наплевать на неё, что все ждут, когда она умрет, и т. п.

К Мэгги тоже однажды приехал брат, прилетел на пару дней из другого штата, привёз какие-то сухофрукты и альбом с фотографиями. Пусть, говорит, у тебя будут, мне они всё равно не нужны. Мэгги долго рассматривала фотографии, потом достала одну и прикрепила над кроватью.

На следующий день я вошла к ней в комнату, увидела фотографию и глазам своим не поверила. На меня смотрела… стройная блондинка лет двадцати восьми – тридцати двух с баскетбольным мячом в руках, обнимающая симпатичного светловолосого парня. Нет, лицо было другое, но тип тот же. Очень похожие фигуры, такой же мяч, даже парни из одного «инкубатора». Поймав мой взгляд, Мэгги вздохнула и сказала, что это её жених, который ушёл, как только узнал о диагнозе. А баскетбольный мяч? Ну да, они оба играли в баскетбол, смешанная лига, от работы. Они в столовой какого-то огромного предприятия оба работали, он тоже повар. Я спросила, знает ли она Сэнди с третьего этажа. Нет, не знает.