– Так ты не знаешь?

– Чего?

– Врачи только планируют операции. Выполняют их роботы.

– Не может быть!

– Я тебе говорю. Сам видел. В Стокгольме.

– А если вдруг понадобится вмешательство врача?

– Не знаю толком. Кажется, есть какое-то средство, которое частично уничтожает последствия бетризации, правда, очень ненадолго, а уж стерегут они его – представить себе не можешь. Тот, кто мне говорил, чего-то недосказывал – боялся.

– Чего?

– Не знаю. Эл, мне кажется, они сделали ужасную вещь. Они убили в человеке человека.

– Ну, этого ты утверждать не можешь, – тихо сказал я. – В конце концов…

– Подожди. Ведь это очень просто. Тот, кто убивает, готов к тому, что и его могут убить, да?

Я молчал.

– И поэтому в известном смысле необходимо, чтобы он мог рисковать всем. Мы можем. Они нет. Поэтому нас так боятся.

– Женщины?

– Не только женщины. Все. Эл!

Он вдруг сел.

– Что? – спросил я.

– Тебе дали гипногог?

– Гипно… Аппарат для обучения во время сна? Да.

– Ты пользовался им?! – почти крикнул он.

– Нет… а что?

– Твое счастье. Выкинь его в бассейн.

– Почему? А ты им пользовался?

– Нет. Меня что-то подтолкнуло, и я выслушал его не во сне. Хотя инструкция это запрещает. Ну, ты себе представить не можешь, что это такое!

Я тоже сел.

– Ну и что?

Он смотрел хмуро.

– Сладости. Сплошная кондитерская! Уверяю тебя. Чтоб ты был мягким, чтоб ты был вежливым. Чтобы мирился с любой неприятностью, если кто-то тебя не понимает или не хочет быть к тебе добрым – женщина, понимаешь? – то виноват ты, а не она. Что высшим благом является общественное равновесие, стабилизация. И так далее и тому подобное – одно и то же. А вывод один: жить тихо, писать мемуары, не для издания, а так, для себя, заниматься спортом и учиться. Слушаться старших.

– Это же суррогат бетризации! – проворчал я.

– Разумеется. Там еще много всего было: например, нельзя применять ни к кому ни силы, ни грубого тона, а уж ударить человека – это позор, даже преступление, потому что это вызовет страшный шок. Драться нельзя независимо от обстоятельств, потому что только звери дерутся…

– Постой-ка, – сказал я, – а если из заповедника убежит дикий зверь… Да, я забыл… диких зверей уже нет.

– Диких зверей уже нет, – повторил Олаф, – но есть роботы.

– Ну и что? Ты хочешь сказать, что им можно дать приказ убить?

– Ну да.

– Откуда ты знаешь?

– Твердо не знаю. Но должны же они быть готовы к крайностям; ведь даже бетризованный пес может взбеситься. Скажешь, нет?

– Но… но ведь это… Погоди! Значит, они все-таки могут убивать? Отдавая приказы! Разве это не все равно: я сам убью или отдам приказ?

– Для них нет. Убийство, мол, в крайнем случае, понимаешь, перед лицом опасности, угрозы, как с бешенством, к примеру. Обычно этого не случается. Но если бы мы…

– Мы?

– Да, например, мы двое, если бы мы что-то, ну, понимаешь… то, конечно, нами займутся роботы, не люди. Они не могут. Они добрые.

Он с минуту молчал. Его широкая, покрасневшая от солнца и песка грудь стала вздыматься быстрей.

– Эл! Если б я знал! Если б я это знал! Если… бы… я… это… знал…

– Перестань.

– С тобой что-то случилось?

– Да.

– Знаешь, о чем я?

– Да. Были две – одна пригласила меня сразу, как только я вышел с вокзала. Вернее, нет. Я заблудился на этом проклятом вокзале. Она повела меня к себе.

– Она знала, кто ты?

– Я сказал ей. Сначала она боялась, потом… вроде как пожалела, что ли, не знаю, а потом перепугалась по-настоящему. Я пошел в отель. На другой день… знаешь, кого я встретил? Ремера!

– Не может быть! Сколько же ему? Сто семьдесят?!

– Нет, это его сын. Впрочем, и ему почти полтораста лет. Мумия. Что-то ужасное! Мы поговорили. И знаешь? Он нам завидует…

– Есть чему…

– Он этого не понимает. Ну, вот… А потом одна актриса. Их называют реалистками. Она была от меня в восторге. Еще бы, настоящий питекантроп! Я поехал с ней, а наутро сбежал. Это был дворец. Великолепие! Расцветающая мебель, ходячие стены, ложе, угадывающее мысли и желания… да.

– Хм. И она не боялась?

– Нет. Боялась, но выпила что-то, не знаю, что это было, может, какой-то наркотик. Перто или что-то в этом роде.

– Перто?!

– Да. Ты знаешь, что это? Ты пробовал?

– Нет, – сказал он медленно. – Не пробовал. Но именно так называется то, что ликвидирует…

– Бетризацию? Не может быть?!

– Так мне сказал один человек.

– Кто?

– Не могу его назвать, я дал слово.

– Ладно. Так поэтому… поэтому она… – Я вскочил.

– Садись.

Я сел.

– А ты? – сказал я. – А то я все о себе да о себе…

– Я ничего. То есть ничего у меня не получилось. Ничего… – повторил он еще раз.

Я молчал.

– Как называется это место? – спросил он.

– Клавестра. Но сам городок в нескольких милях отсюда. Знаешь что, давай съездим туда. Я хотел отдать в ремонт машину. Вернемся напрямик – пробежимся немного. А?

– Эл, – сказал он медленно, – старый конь…

– Что?

Его глаза улыбались.

– Хочешь изгнать дьявола легкой атлетикой? Осел ты!

– Одно из двух: или конь, или осел, – сказал я. – И что в этом плохого?

– То, что ничего из этого не выйдет. Тебе не случалось задеть кого-нибудь из них?

– Обидеть? Нет. Зачем?

– Не обидеть, а задеть.

Я только теперь понял.

– Не было повода. А что?

– Не советую.

– Почему?

– Это все равно что поднять руку на кормилицу. Понимаешь?

Я старался скрыть удивление. Олаф был на корабле одним из самых сдержанных.

– Да, я оказался последним идиотом, – сказал Олаф. – Это было в первый день. Вернее, в первую ночь. Я не мог выйти из почты – там нет дверей, только этакие вращающиеся… Видел?

– Вращающаяся дверь?

– Да нет. Это, кажется, связано с их «бытовой гравитацией». В общем, я крутился, как в колесе, а один тип с девчонкой показывал на меня пальцем и смеялся…