– Это хуже, – сказал он.

– Да. Я тут третий день. Не знаю, как это, но… уже когда мы с тобой разговаривали. Безо всякой причины, безо всяких… ничего, ничего. Совершенно ничего.

– Интересно, – сказал он.

– Что интересно?

– Со мной нечто похожее.

– Так зачем ты прилетел?

– Эл, ты сделал благое дело. Понимаешь?

– Тебе?

– Нет. Кому-то другому. Это бы добром не кончилось.

– Почему?

– Либо ты знаешь, либо не поймешь.

– Знаю. Олаф, что же это такое? Неужели мы действительно дикари?

– Не знаю. Мы десять лет были без женщин. Помни об этом.

– Это не объясняет всего. Во мне есть, знаешь, какая-то беспощадность, я не считаюсь ни с кем, понимаешь?

– Ты еще считаешься, сын мой, – сказал он. – Еще считаешься!

– Ну да, но ты знаешь, в чем дело?

– Знаю.

Опять молчание.

– Хочешь еще поболтать или бокс? – спросил он.

Я рассмеялся:

– Где ты достал перчатки?

– Ни за что не догадаешься.

– Заказал?

– Где там. Украл.

– Ну да!

– Клянусь небом. Из музея… Пришлось специально летать в Стокгольм, понимаешь?

– Тогда пошли.

Он распаковал свои скромные пожитки и переоделся. Мы накинули купальные халаты и спустились вниз. Было еще рано. Завтрак обычно подавали только через полчаса.

– Пойдем лучше на задворки, – сказал я. – Там нас никто не увидит.

Мы остановились на лужайке, окруженной высоким кустарником. Сначала утоптали траву, и без того довольно низкую.

– Будет скользко, – сказал Олаф, пробуя подошвами самодельный ринг.

– Ничего. Больше нагрузка.

Мы надели перчатки. С этим пришлось повозиться, потому что некому было их завязать, а вызывать робота не хотелось.

Олаф встал против меня. Тело у него было совершенно белое.

– Ты еще не загорел, – сказал я.

– Потом расскажу, что со мной происходило. Мне было не до пляжа. Гонг.

– Гонг.

Мы начали легко. Ложный выпад. Он ушел. Еще раз ушел. Мне становилось жарко. Я стремился не к ударам, а к ближнему бою. Избивать Олафа мне в общем-то не хотелось. Я был тяжелее килограммов на пятнадцать, и его чуть более длинные руки не уменьшали моего преимущества, тем более что я вообще был более сильным боксером. Поэтому я дал ему несколько раз подойти, хоть и не должен был. Вдруг он опустил перчатки. Лицо его онемело. Он разозлился.

– Так не пойдет, – сказал он.

– В чем дело?

– Без фокусов, Эл. Или настоящий бокс, или никакого.

– Ладно, – сказал я, оскалив зубы. – Бокс!

Я медленно пошел на сближение. Перчатки ударились друг о друга, издавая резкие хлопки. Он почувствовал, что я действую всерьез. Он прикрылся. Темп нарастал. Я сделал ложный выпад левой, потом правой, сериями, последний удар почти всегда достигал цели. Он не успевал. Потом он неожиданно пошел в атаку, у него получился прекрасный прямой, я отлетел шага на два. Сразу вернулся. Мы кружили; его удар, я нырнул под перчатку, отошел и с полудистанции влепил прямой правый. Вложил в этот удар все. Олаф обмяк, на мгновение раскрылся, но сразу же начал входить в форму. Следующая минута ушла на пустые взмахи. Перчатки громко хлопали по плечам, но неопасно. Один раз я едва успел уклониться, он только скользнул перчаткой мне по уху, а это была бомба, от которой я свалился бы. Мы снова кружили. Он получил удар в грудь, раскрылся, я мог ударить, но не сделал ни движения, стоял как парализованный – в окне первого этажа я увидел ее; ее лицо белело так же, как то пушистое, что покрывало ее плечи. Это длилось мгновение. В следующий момент меня оглушил страшный удар; я упал на колени и тут же услышал крик Олафа:

– Прости!

– Не за что… Хороший удар, – пробормотал я, поднимаясь.

Окно было уже закрыто. Мы дрались еще не больше полминуты. Вдруг Олаф отступил.

– Что с тобой?

– Ничего.

– Неправда.

– Ладно. Мне расхотелось. Не злишься?

– Что ты? Это все равно было нелепо, так вот, с места в карьер. Пошли.

Мы отправились к бассейну. Олаф прыгал лучше меня. Он ухитрялся проделывать чудеса. Я попробовал заднее сальто из винта, как он, но только здорово ударился бедрами о воду. Сидя на краю бассейна, я поливал водой горящую, как огонь, кожу. Олаф смеялся:

– Ты вышел из формы.

– Брось. Я никогда не умел делать винта. А ты – здорово!

– Я сегодня попробовал впервые.

– В самом деле?

– Да, это здорово!

Солнце поднялось уже высоко. Мы улеглись на песок, закрыв глаза.

– Где… они? – спросил Олаф после долгого молчания.

– Не знаю. Наверно, у себя. Их окна выходят на другую сторону сада. Я этого не знал.

Я почувствовал, что он пошевелился. Песок был очень горячий.

– Да, это потому, – сказал я.

– Они нас видели?

– Она – да.

– Испугалась… – пробормотал он. – Как ты думаешь?

Я не ответил. Снова помолчали.

– Эл?

– Что?

– Они уже почти не летают, ты знаешь?

– Да.

– А знаешь почему?

– Говорят, это бессмысленно…

Я начал пересказывать ему все, что вычитал у Старка. Олаф лежал неподвижно, молча, но я знал, что слушает он внимательно.

Когда я кончил, он заговорил не сразу.

– Ты читал Шелли?

– Нет. Какого Шелли?

– Нет? Я думал, ты все читал… Это был астроном двадцатого века. Мне случайно попалась одна его работа именно об этом. Очень похоже на твоего Старка.

– Что ты говоришь? Это невозможно! Шелли не мог знать… лучше прочти Старка сам.

– И не подумаю. Знаешь, что это? Ширма.

– То есть?

– Да, кажется, я знаю, что произошло.

– Ну?

– Бетризация.

Я вскочил.

– Ты думаешь?!

Он открыл глаза.

– Ясно. Не летают – и никогда уж не полетят. Будет все хуже. Ням-ням. Одно огромное ням-ням. Они не могут смотреть на кровь. Не могут подумать о том, что произойдет, если…

– Постой, – сказал я, – это невозможно. Ведь есть же врачи. Должны быть хирурги…