— Вот странность же ж, да? И кому это надо про меня спрашивать?

— И не знаю, детка, но уж лучше ты осторожней. Кто-то на тебя глаз положил.

— Ой, Санта! Я слишком старая, деушка.

— Нет, вы слыхали? Ты до сих пор еще хорошенькая, Ирэна. Я сколько мущин видела в кегеляне, как тебе глазки строили.

— Ай, ладно тебе.

— Правда-правда, детка. Вот те не вру. А то ты с этим своим сыночком слишком носиссься.

— Игнациус говорит, что он хорошо в «Штанах Леви» добивается, — оправдывалась миссис Райлли. — Не хочу я с ни с какими старичками путаться.

— И никакой он не старичок еще, — ответила Санта немного обиженно. — Послушай, Ирэна, мы с Анджело за тобой сегодня часиков около семи заглянем.

— Я даже не знаю, дорогуша. Игнациус мне велит больше дома сидеть надо.

— Зачем тебе больше дома сидеть, девушка? Анджело говорит, он у тебя большой мущина.

— А Игнациус говорит, что боится, когда я его одного тут оставляю по ночам. Ломщиков, грит, опасаюсь.

— Так ты и его с собой бери, и Анджело его тоже в кегли научит.

— Фуу! Игнациус не такой, как говорится, спортивный тип, — перебила ее миссис Райлли.

— Ну ты все равно же ж идешь, а?

— Ладно, — наконец, согласилась миссис Райлли. — Упражения, кажется, моему локтю помогают. Скажу Игнациусу, чтобы в комнате сам заперся.

— Конечно, — сказала Санта. — Никто его тута не обидит.

— А у нас и все равно красть нечего. Прям не знаю, откуда Игнациус эти свои идеи берет.

— Мы с Анджело будем в семь.

— Хорошо, и послушай, душечка, попробуй разузнать на рыбном рынке, кто это за старичок был.

* * *

Дом Леви стоял среди сосен на холмике, смотревшем на серые воды бухты Сент-Луис. Экстерьер его служил примером элегантной быдловатости; интерьер представлял собой успешную попытку не впускать деревенщину внутрь совершенно: утроба с неизменными семьюдесятью пятью градусами [По Фаренгейту. Примерно 35оС.], соединенная с круглогодичным блоком кондиционеров пуповиной вентиляционных трактов и трубок, молча наполнявших комнаты профильтрованными и восстановленными бризами Мексиканского залива и выдыхавших двуокись углерода, сигаретный дым и скуку семейства Леви. Центральная машинерия огромного животворного аппарата вибрировала где-то в акустически изолированных плитками кишках дома, напоминая инструктора Красного Креста, задающего ритм на занятии по искусственному дыханию: « Вдох — хороший воздух, выдох — плохой, вдох — хороший воздух.»

Жилище было чувственно комфортабельно, насколько комфортабельной считается утроба. Каждое кресло утопало на несколько дюймов при малейшем касании, пена и пух подобострастно сдавались любому нажиму. Пучки нейлоновых ковров акриловых расцветок щекотали лодыжки любого, кто был достаточно добр, чтобы по ним пройти. Рядом с баром нечто, напоминавшее шкалу настройки радиоприемника, при повороте заливало все жилище светом мягким или ярким, как того требовало настроение. По всему дому, так, чтобы можно было без затруднений дойти пешком от одного до другого, располагались контурные кресла, массажный стол и моторизованная доска для упражнений, множество секций которой общупывали тело движениями одновременно нежными, но наводящими на размышления. «Приют Леви», как гласил знак на прибрежной дороге, был Занаду [Райская долина в поэме Сэмюэла Кольриджа «Кубла Хан».] чувств; в его изолированных стенах было чем потворствовать чему угодно.

Мистер и миссис Леви, считавшие друг друга единственными предметами в доме, не способными ничему потворствовать, расположились перед своим телевизионным приемником, наблюдая, как на экране сливаются вместе краски.

— Лицо у Перри Комо [Певец и руководитель эстрадного оркестра, род. Пьерино Комо (18 мая 1912 г.). Ведущий популярного в 50-60-х годах телевизионного шоу] все зеленое, — с немалой враждебностью произнесла миссис Леви. — Он выглядит как труп. Лучше отправь этот приемник обратно в магазин.

— Я же только на этой неделе его из Нового Орлеана привез, — ответил мистер Леви, обдувая себе черные волосы на груди, видневшейся в вырезе махрового халата. Он только что вышел из парной и теперь хотел обсохнуть полностью. Даже с круглогодичным кондиционером и центральным отоплением в этом никогда нельзя быть до конца уверенным.

— Так забери его обратно. Я не собираюсь слепнуть, глядя на сломанный телевизор.

— Ох, закрой рот. Нормально он выглядит.

— Он не выглядит нормально. Посмотри, какие зеленые у него губы.

— Все дело в гриме, которым эти люди пользуются.

— Ты хочешь сказать, что на губы Комо накладывают зеленый грим?

— Почем я знаю, что они делают?

— Разумеется, не знаешь, — ответила миссис Леви, обращая свои аквамариновекие глаза в сторону супруга, погруженного куда-то в пучины подушек желтой нейлоновой тахты. Она заметила краешек махры и резиновый сабо для душа на конце волосатой ноги.

— Не доставай меня, — произнес он. — Сходи поиграй со своей гимнастической доской.

— Я не могу взбираться сегодня на эту штуку. Мне сделали прическу.

Она коснулась высоко взбитых пластичных кудряшек платинового оттенка.

— Парикмахер сказал мне, что и парик понадобится.

— Ну к чему тебе парик? Посмотри, сколько у тебя волос и без того.

— Мне нужен парик брюнетки. Так я смогу изменить свою личность.

— Послушай, ты ведь уже и так брюнетка, правильно? Отрастила бы себе волосы естественно и купила светлый.

— Об этом я не подумала.

— Ну так подумай немножко и посиди тихо. Я устал. Когда я ездил сегодня в город, то завернул в компанию. А это меня всегда угнетает.

— Что там происходит?

— Ничего. Абсолютно ничего.

— Я так и думала, — вздохнула миссис Леви. — Ты спустил дело своего отца в канализацию. Это трагедия твоей жизни.

— Господи, да кому нужна эта допотопная фабрика? Никто уже не покупает те штаны, которые они шьют. А во всем отец виноват. Когда в тридцатых в моду вошли защипы, он не захотел отказываться от обычных брюк. Он же был прямо Генри Форд швейной промышленности. Когда в пятидесятых простые брюки вернулись, он начал шить с защипами. Ты бы видела то, что Гонзалес называет «новой летней линией». Похожи на те шаровары, что клоуны в цирке носят. А уж ткань… Я б сам такой даже посуду мыть не стал.

— Когда мы поженились, Гас, я тебя боготворила. Мне казалось, в тебе есть напор. Ты мог бы развернуться со «Штанами Леви» по-настоящему. Может, даже контору в Нью-Йорке бы открыл. Тебе все само в руки приплыло, а ты взял и выкинул.

— Ох, прекрати всю эту ахинею. Тебе удобно.

— У твоего папы был характер. Я его уважала.