Потом она подумала: и это все, на что я могу рассчитывать в будущем, чем я себя успокаиваю? Еще годы ведения чужого дома, а потом работа учительницей? Но мои желания огромны, ненасытны. Я хочу любви, я хочу блеска и силы любви, и я хочу этого сейчас, я хочу кого-то, кто стал бы только моим. О, Вилли, Вилли, Вилли.

Тень промелькнула в пятнистом свете. Мэри взглянула вверх. Это был Джон Дьюкейн. Она поднялась, волнуясь.

Мэри очень любила Дьюкейна и слегка боялась его. Кейт совершенно правильно поняла, что она слегка побаивалась его.

— О, Джон.

— Мэри, присядьте, пожалуйста. Простите, что я пошел вслед за вами.

Она опять села, и он сел рядом, боком на бревно, и глядя на нее.

— Мэри, я так виноват. Я чувствую свою вину в том, что случилось. Я вел себя глупо, бесчувственно. Я только надеюсь, что вы не очень расстроены.

Расстроены? Да я вне себя. Я в отчаянье. Она сказала:

— Нет, нет, не волнуйтесь. Боюсь, Пирс вел себя ужасно. Надеюсь, Барбара не слишком обижена.

— Нет, она все понимает, — сказал Дьюкейн. — Боюсь, я не понял, как все серьезно, я должен быть более тактичным в будущем. Пожалуйста, не огорчайтесь. Молодежь — она всегда страдает, мы не можем помочь им…

Наплевать на их страдания, думала Мэри. Она сказала:

— Да. Но они легко восстанавливаются.

Мэри вдруг подумала: отвратительно сидеть здесь и вести светский разговор, ведь я в отчаянье, уничтожена, внутри как будто все разорвано. Она подумала: неужели ничего нельзя сделать? Затем ей показалось, что сделать можно только одно и что она уже делала это раньше. Она разразилась потоком слез.

— Господи, помилуй, — сказал Джон Дьюкейн. Он вынул большой чистый носовой платок, развернул его и протянул Мэри, и она уткнулась в него лицом.

Через минуту или две слезы немного утихли, и она начала сморкаться в платок. Дьюкейн очень нежно прикоснулся к ее плечу, не похлопывая по нему, а просто напоминая о том, что он рядом:

— Это из-за Пирса?

— Нет, нет, — сказала Мэри, — на самом деле я не очень волнуюсь за него. Это из-за меня самой.

— В чем дело? Расскажите.

— Дело в Вилли.

— А что с Вилли? Вы опасаетесь, что он…?

— Нет, я никогда не думала, что Вилли может покончить с собой. Это просто… ну ладно, я влюблена в него. — Произнесенные слова удивили ее. Ведь ее неопределенное нежное волнение не имело ничего общего с былой резкой определенностью ее других любовей. И все же оно заполняло все ее сознание и, наверное, было глубокой причиной ее неожиданных взрывов, когда она чувствовала себя такой несчастной.

Дьюкейн воспринял информацию серьезно и задумчиво, как если бы Мэри была клиенткой и рассказала суть своего дела. Помолчав, он сказал:

— Я очень рад, потому что это может только помочь Вилли. Что он чувствует по этому поводу? Он знает?

— О, он знает. А что до его чувств… вы знаете Вилли так же хорошо, как и я. Как можно понять, что он чувствует?

— Думаю, с вами он, может быть, ведет себя совершенно иначе?

— Нет, нет. Мы хорошо изучили друг друга, может быть, именно потому, что я не скрываю своих чувств. Со мной он нежен, но отчужден, пассивен. Он — абсолютно пассивный.

— Он никогда не рассказывал вам о том месте?

— Он вообще никогда не рассказывал о себе.

— Вы хотите навестить его сейчас?

— Нет, он просил не приходить сегодня. Вы же знаете его.

Они сидели рядом. В лесу стояла тишина. Мэри вытерла лицо платком, Дьюкейн, насупившись, с видом сосредоточенного внимания, склонился вперед и растирал пальцами засохший лист. Пара серых бабочек, играя и трепеща крылышками, пронеслась мимо них. Мэри вытянула руку в сторону бабочек.

Она сказала:

— Я так виновата, что огорчила вас этим. Каждый должен сам нести свое бремя. На самом деле я в полном порядке. В конце концов, я не девочка. Я справлюсь, все уляжется.

Уляжется, подумала она. Да, все уляжется, превратится в серость, покой, забвение и скуку. Она понимала, что ее мучила не острая трагическая страсть, а скорей это был гораздо более расплывчатый припадок неудовлетворенной женской природы. Эта серость уже была тут, она была частью ее порывов, ее слез. От этой мысли она почувствовала такое отчаяние, что опять готова была зарыдать.

Потом она увидела, что Дьюкейн встал. Он стоял перед ней, глядя на нее своими голубыми глазами, которые сейчас казались удивленными. Он взволнованно сказал:

— Знаете, что я думаю, Мэри? Я думаю, вам с Вилли надо пожениться.

— Пожениться? — переспросила она уныло. — Но я же говорила вам, как он себя со мной ведет.

— Что ж, измените его. Я уверен, все зависит от вашей воли. Вы разрешаете ему заражать вас его пассивностью, вы поддаетесь его умонастроению.

Это было правдой. Она принимала его умонастроение.

— Вы думаете, я и вправду могла бы?..

— Вы должны попытаться всеми силами, какие вы можете найти в себе. Вы слишком смиренны с ним. Зачастую гораздо милосерднее обращаться с человеком как с равным, а не как с тем, кто выше тебя. Любящая женщина — это огромная духовная сила, если она правильно направлена. Вы даже не подозреваете, какой властью обладаете над нами! Я давно догадался, что только вы можете помочь Вилли. Но я не видел в вас готовности к борьбе, вы должны удивить его, разбудить, даже причинить боль. Мэри, попытайтесь. Вы поженитесь с Вилли и увезете его отсюда.

Достаточно ли у меня сил, думала она. С тех пор, как она познакомилась с Вилли, она сразу же полностью подчинилась ему. «Демонстрация чувств» не изменила ничего. Невзирая на все ее жесты, она просто исчезала в его присутствии, желая только одного — чтобы он был. Теперь ей казалось, что такое поведение было в корне неправильным, что именно такая политика породила в них обоих разочарование и печаль, которые казались Мэри его способом защиты от нее.

— Скажите это сами себе, — сказал Дьюкейн, — все в ваших руках.

Мэри подумала: да, я выйду за Вилли и увезу его отсюда. Эта мысль озарила ее таким счастьем, что она легко и как бы не по своей воле встала, как будто бы два ангела подхватили ее под локти и приподняли над землей.

— Я попытаюсь, — сказала она, — попытаюсь.

— Я слышал, ты несносно вел себя за обедом.

— Кто вам сказал?

— Близнецы.

— Ну и что?

— Ничего. Давай взглянем на твою латинскую прозу.

— О, Вилли, я так несчастен, простите.

— Барбара?

— Да.

— А она?

— Я только раздражаю ее.