Лодка неожиданно дернулась вперед. Дьюкейн резко отдернул руку. Впереди послышался плеск. Пирс, незаметно подплывший к лодке, схватил веревку, висевшую на носу, и начал буксировать лодку к берегу.

Дьюкейн был раздражен и взволнован этим вторжением. Он надеялся, что мальчик ничего не заметил. Но бездумное наслаждение летящим мгновением, солнцем, дрейфом, милым ирландским выговором Кейт было сразу же испорчено. Его настроение испортилось, и яркий день уступил место черной стене, имя которой было — Джессика.

Его отношения с Джессикой превратились в какую-то битву, и он не знал, есть ли выход из этого. Между ними сейчас возникли такие сильные эмоции, как если бы они все еще были любовниками. Он пасовал перед ее плачем. И он знал, что дал ей на время дозу успокоительного, необходимую ему так же, как и ей. Когда он думал об их связи, он понимал, что нужно с этим покончить. Но когда представлял детали этого процесса, он содрогался и не был уже уверен в своей правоте. Правильно ли причинять столько боли? Если бы сразу перешагнуть через это, минуя ужас расставания. Он думал: я не могу просто написать ей письмо. В таком случае, она просто сразу придет ко мне. Она придет и на работу.

Имел ли он право даже мгновение быть счастливым, принять то, что Кейт так щедро предлагала ему, в то время как он причинял такое страшное страдание другому человеку? Что подумала бы Кейт, которая воображала, что она ближе всех к нему, если бы узнала об этих запутанных отношениях? А если бы случилось, что Джессика вдруг узнала бы о том, что ей показалось бы фривольным флиртом с Кейт? И какую роль играет во всем этом он, Дьюкейн, честный человек? Конечно, теперь легко рассуждать о том, что лучше бы вообще не связываться с Джессикой. Еще совсем недавно он был не в состоянии думать о том, что теперь ясно представилось ему как его собственный грех. И через него пришло страдание, и он знал — для нее тоже, но страдание это было чистым. Они просто должны были расстаться, и как бы мучительно это ни было, больше ничего не оставалось. Но теперь он уже не был в этом уверен. Когда он лежал на кровати, уткнувшись в плечо Джессики, после того как прекратил ее плач обещанием увидеться с ней еще, Дьюкейн почувствовал новую разновидность отчаяния. В ясновидящем, мучительном прозрении он увидел, как велико было его безумие, принесшее им обоим столько вреда.

Когда Дьюкейн впервые начал думать о своих отношениях с Кейт как о чем-то важном и когда он решил порвать с Джессикой, еще не понимая, как тяжело это будет, он оценил как значительный аспект своего нового мира то, что теперь он мог прислушиваться к нуждам других людей. В конце концов, он не был влюблен в Кейт. Он обожал ее, и она могла бы осчастливить его, но он не был по-настоящему влюблен в нее. Это было цивилизованным взлетом чувств людей среднего возраста. Кейт никогда не могла бы стать бременем или наваждением. Пока он был любовником Джессики и в последнее время, когда он пытался расстаться с ней, он стал бесчувственным, ускользающим, равнодушным. Он был слишком погружен в себя, чтобы помочь людям, просившим помощи… Он перестал интересоваться кем-либо, кроме себя самого. Мир, в котором они существовали с Кейт, был миром не только для них двоих, там присутствовало много людей, и это был счастливый мир. Самое чудесное было то, что Кейт была недоступна; и это давало ему вечную свободу. Она облегчит его слишком долго мятущееся сердце, и тогда он сможет более полно жить в мире других людей, он сможет уделять им все свое внимание, потому что — счастлив.

Но эта картина была еще далека от него, картина, в которой нет Джессики. Удастся ли мне это когда-нибудь, сомневался он. Не должен ли я отойти от Кейт любой ценой, хотя бы на время? Может быть, я обязан остаться с Джессикой? Сейчас дела обстоят так, что я приношу вред всем. Я не могу думать ни о ком, кроме себя. Я был нехорош с Вилли этим утром. Вилли встревожил Дьюкейна степенью своей отчужденности, своим отказом от разговора. Дьюкейн думал: если бы я был всерьез внимательным к Вилли этим утром, я бы, наверное, смог заставить его общаться со мной. Может быть, Вилли нужно было остаться в Лондоне. Здесь он еще более одинок. Возможно, я совершил ужасную ошибку. Если Вилли убьет себя, это будет моя вина.

Следующий сдвиг черноты его мрачных мыслей напомнил ему о Рэдичи. Он до сих пор не получил от газетчиков историю, и было похоже, что придется действовать, не зная ее. Он решил неожиданно навестить Мак-Грата у него дома в следующий понедельник вечером и действительно выяснить все, что знал этот парень. Но чего это будет стоить ему? С горькой усталостью Дьюкейн подумал о «бичах, кинжалах и прочих вещах», которые Мак-Грат видел в доме у Рэдичи. Что делал Рэдичи с теми девицами? Сейчас он почувствовал странное облегчение своих страданий и опять обрел способность любоваться загорелыми плечами Кейт и ее пухлой спиной, которой она к нему повернулась, глядя по направлению хода лодки, и он подумал, как естественно исцелять муки совести испорченностью, сам грех является спасением от ужасного чувства вины, и есть еще более глубокие ямы, в которые упасть было бы облегчением. Потом он подумал: бедный Рэдичи.

Пирс очень быстро тащил лодку, зажав веревку в зубах. Минго, который бросился в воду вслед за ним, тоже сопровождал лодку; его смешная, важно задранная сухая голова контрастировала с мокрой, со слипшимися волосами, головой мальчика, нырявшего и скользившего под водой подобно тюленю.

— Где Барб? — спросила Кейт у Пирса.

— Катается на своем пони, сказал он, выронив веревку и хватая ее снова, как спаниель.

— Она помешана на верховой езде теперь, — сказала Кейт, поворачиваясь к Дьюкейну, — и она, пожалуй, слишком бесстрашная. Я очень надеюсь, что мы правильно поступили, послав ее учиться в Швейцарию.

— Она все равно поступит в Оксфорд, — сказал Дьюкейн. — Она умная девочка, и ее французский будет великолепен.

— Я бы очень хотела, чтобы Вилли переменил свое решение насчет занятий с ней немецким. — Вилли без всяких объяснений отказался помогать Барбаре в немецком.

Лодка замедлила скорость. Пирс бросил веревку и поплыл к скалам на восточной оконечности Красной Башни, где они отвесно спускались в море. Дьюкейн почувствовал облегчение, освободившись от присутствия маленького демона.

— Не лезь туда, Пирс! — кричала Кейт вслед ему.

— Не буду.

— Это пещера Гуннара, — сказала Кейт, показывая на темную полосу у основания скалы. — Должно быть, начался отлив.

— Да. Ты говорила, вход открывается только в отлив.

— У меня мурашки бегут по коже, — сказала Кейт. — У меня была фантазия, что там полно утопленников, которые забрались туда в поисках сокровищ, и море поймало их в ловушку.

— Возвратимся, — сказал Дьюкейн. Он дрожал. Он начал ритмически погружать руки в воду, заставляя коракль скользить по сияющей поверхности моря. Кейт чуть передвинулась так, что их ноги соприкоснулись. Они смотрели друг на друга испытующе, взволнованно.

— Почему Шекспир так и не написал пьесу о Мерлине? — спросила Генриетта.