— Потому что Шекспир сам был Мерлином, — ответил дядя Тео.

— Я тоже часто задумывалась об этом, — сказала Пола. — Почему он не воспользовался легендами об Артуре?

— Думаю, что я знаю, — сказала Мэри.

Все замолчали. Мэри колебалась. Она была уверена, что знает, но очень трудно было выразить это в словах.

— Почему? — спросил Джон Дьюкейн, подбадривающе улыбаясь.

— Шекспир знал… что мир магии… что это — предмет опасный… и все эти отношения…. Не такие, как в реальном мире… это было несвойственно ему…. у него была своя собственная атмосфера… ему незачем было прибегать к этим легендам…

Мэри умолкла. Это было не вполне точно, и все же она знала. Мир Шекспира был совсем другим, шире.

Разговор рассыпался, каждый беседовал со своим соседом. Это был воскресный обед за круглым столом в холле, он уже подходил к концу. Кейзи кружила вокруг стола, собирая тарелки и громко разговаривая сама с собой, как она делала обычно, прислуживая за столом, входя и выходя на кухню, через открытую дверь которой вошел Монроз в своем продолговатом, а не круглом проявлении. Потом можно было видеть, как он залезает в корзину для животных рядом с Минго, который стоял в состоянии явного возбуждения. Минго то клал свою лапу в корзину, то нервно отдергивал ее опять. Монроз возлежал в ней с неподвижностью уверенной в себе силы.

— С женщинами в России обходятся правильно, — бубнила Кейзи, убирая тарелки из-под пудинга. — В России я могла бы быть машинистом.

— Но ты же не хочешь быть машинистом, а? — спросила Мэри.

— Женщин за людей в России считают. А здесь они просто грязь. Ничего хорошего нет в том, чтобы быть женщиной.

— Могу представить, как тебе несладко, но…

— О, пожалуйста, заткнитесь, Тео.

— Я думаю, чудесно быть женщиной, — сказала Кейт. — Я бы ни за какие блага не променяла бы свой пол.

— Ты меня успокоила! — сказал Дьюкейн.

— Я бы тоже хотела быть машинистом, — сказала Мэри насмешливо.

Кейзи удалилась в кухню.

За воскресным обедом не было специально предназначенных для каждого мест. Каждый усаживался где хотел, по мере прибытия. В этот особенный день за столом сидели в таком порядке: Мэри сидела рядом с дядей Тео, который сидел рядом с Эдвардом, который сидел рядом с Пирсом, который сидел рядом с Кейт, которая сидела рядом с Генриеттой, которая сидела рядом с Октавиеном, который сидел рядом с Полой, которая сидела рядом с Барбарой, которая сидела рядом с Дьюкейном, который сидел рядом с Мэри.

Эдвард сейчас подробно рассказывал дяде Тео о жизни птиц, называемых «медовыми наводчиками»; они живут в амазонских джунглях, у этих птиц сложились весьма взаимовыгодные отношения с медведями и прочими животными, птицы ведут их к ульям диких пчел, а там медведи и все прочие взламывают ульи, чтобы достать мед, и, таким образом, птицы тоже могут отведать меду. Генриетта объясняла Кейт, что в пространственно-временном континиуме существуют петли и провалы, поэтому космическому кораблю потребуется только пятьдесят лет, чтобы достичь центра Галактики, но обратный путь может длиться тысячу лет. («Не думаю, что я все поняла», — сказала Кейт). Октавиен дискутировал с Полой о перспективах реформ в профсоюзном движении, но вдруг встревожился и спросил, хорошо ли она себя чувствует, потому что она совсем ничего не ела. Дьюкейн и Барбара флиртовали на французском — язык, которым Дьюкейн владел и который любил и пользовался любым случаем это продемонстрировать.

Мэри, которая до этого часто вставала, чтобы помочь Кейзи на разных стадиях обеда, сейчас, как часто бывало, осталась на разговорную паузу. Ей нравился этот промежуток, она чувствовала нечто вроде материнской гордости по отношению ко всем беседующим за столом. Кейзи сейчас ставила на стол фрукты и сыр. Октавиен потянулся за графином кларета. Все пили вино, кроме близнецов, предпочитавших содовую, и Полы, пившей воду. Мэри принялась наблюдать за лицом сына, сидевшего напротив.

Пирс, сидя между Эдвардом и Кейт, не имел собеседников. Он с озлобленной сосредоточенностью следил за разговором между Барбарой и Джоном Дьюкейном. Мэри подумала: надеюсь, никто не смотрит на него. Он выглядит таким напряженным и странным. А потом она подумала: О, Господи, что-то может случиться.

— Quand est ce que tu vas me donner ce petit concert de Mozart?

— Jamais, puisque tu ne le mérite pas!

— Et pourquoi ce, petite égoiste?

— Tu n’y comprand rien a la musique, toi.

— Tu vas m’enseigner, alor.

— Tu seras docile?

— Mais oui, mon oiseau!

— Et qu’est ce que tu vas me donner en retour?

— Dis baisers.

— C’est pas assez.

— Mille baisers alors![12]

Пирс резко встал, отодвинув стул так, что он противно заскрежетал о каменные плитки пола. Потом стул перевернулся и с грохотом упал. Пирс подошел к передней двери и вышел, хлопнув ею. Воцарилось изумленное молчание.

— В школах так воспитывают, — сказала Кейзи.

Мэри, было, привстала, но дядя Тео и Джон Дьюкейн с разных сторон удержали ее. Мэри уселась опять. Дядя Тео сказал Эдварду:

— Продолжай рассказывать о дельфинах.

Кейт заговорила:

— Не беспокойся, Мэри, дорогая…

Мэри поняла, что не может остаться. Она встала, тихо прошла через кухню и вышла в сад. В саду было жарко, тихо, парило, и даже кукушка молчала. Мэри пошла по дорожке, трогая рукой пышные кусты вероники. Она прошла через ворота в стене. Она не собиралась искать Пирса. Она знала, что он побежал куда-то, как только вышел из дверей. Он мог быть на полпути к кладбищу сейчас и там, зарывшись в плющ, он мог бы прятаться, бесполезно было искать его. Во всяком случае, она не знала, что сказать сыну, и перестала думать о нем. Его измученные нервы резонировали с ее нервами, и только туманное и неопределенное бремя накопившейся тоски заставило ее уйти из-за стола.

Я вела себя как идиотка, думала Мэри, и это еще хуже. Мне не восемнадцать. Я не должна поддаваться внезапным эмоциональным бурям и жалости к себе. Для этого нет никаких причин. Вообще, во всем этом не было реальной причины.

Она шла по тропинке, сжатой, как труба, пригорками, через горячий запах мха и, наконец, дошла до рощицы и села на ствол дерева, опустив ноги в кучу мертвых листьев. Возможно, мне нужен отдых, возможно, дело всего лишь в этом. Подчас я чувствую себя такой далекой от всех этих людей, у них у всех есть что-то свое, а у меня нет. Мне бы надо найти подходящую работу. Но, думаю, я нужна им здесь, я нужна детям. Когда близнецы вырастут, я поступлю на учительские курсы, и это будет совсем другая жизнь.