Но вдруг в дверях моих раздался стук. Смотрю — Потапыч.

— Батюшка, Алексей Иванович: к барыне, требуют!

— Что такое? Уезжает, что ли? До поезда еще двадцать минут.

— Беспокоятся, батюшка, едва сидят. «Скорей, скорей!» — васто есть, батюшка; ради Христа, не замедлите.

Тотчас же я сбежал вниз. Бабушку уже вывезли в коридор.

В руках ее был бумажник.

— Алексей Иванович, иди вперед, пойдем!..

— Куда, бабушка?

— Жива не хочу быть, отыграюсь! Ну, марш, без расспросов!Там до полночи ведь игра идет?

Я остолбенел, подумал, но тотчас же решился.

— Воля ваша, Антонида Васильевна, не пойду.

— Это почему? Это что еще? Белены, что ли, вы все объелись!

— Воля ваша: я потом сам упрекать себя стану; не хочу! Нехочу быть ни свидетелем, ни участником; избавьте, Антонида Васильевна. Вот вашипятьдесят фридрихсдоров назад; прощайте! — И я, положив сверток сфридрихсдорами тут же на столик, подле которого пришлись кресла бабушки,поклонился и ушел.

— Экой вздор! — крикнула мне вслед бабушка, — да не ходи,пожалуй, я и одна дорогу найду! Потапыч, иди со мною! Ну, подымайте, несите.

Мистера Астлея я не нашел и воротился домой. Поздно, уже впервом часу пополуночи, я узнал от Потапыча, чем кончился бабушкин день. Онавсе проиграла, что ей давеча я наменял, то есть, по-нашему, еще десять тысячрублей. К ней прикомандировался там тот самый полячок, которому она дала давечадва фридрихсдора, и все время руководил ее в игре. Сначала, до полячка, онабыло заставляла ставить Потапыча, но скоро прогнала его; тут-то и подскочилполячок. Как нарочно, он понимал по-русски и даже болтал кое-как, смесью трехязыков, так что они кое-как уразумели друг друга. Бабушка все время нещадноругала его, и хоть тот беспрерывно «стелился под стопки паньски», но уж «кудасравнить с вами, Алексей Иванович, — рассказывал Потапыч. — С вами она точно сбарином обращалась, а тот — так, я сам видел своими глазами, убей бог на месте,— тут же у ней со стола воровал. Она его сама раза два на столе поймала, и ужкостила она его, костила всяческими-то, батюшка, словами, даже за волосенки разотдергала, право, не лгу, так что кругом смех пошел. Все, батюшка, проиграла;все как есть, все, что вы ей наменяли. Довезли мы ее, матушку, сюда — тольководицы спросила испить, перекрестилась, и в постельку. Измучилась, что ли, она,тотчас заснула. Пошли бог сны ангельские! Ох, уж эта мне заграница! — заключилПотапыч, — говорил, что не к добру. М уж поскорей бы в нашу Москву! И чего-чегоу нас дома нет, в Москве? Сад, цветы, таких здесь и не бывает, дух, яблонькиналиваются, простор, — нет: надо было за границу! Ох-хо-хо!

Вот уже почти целый месяц прошел, как я не притрогивался кэтим заметкам моим, начатым под влиянием впечатлений, хотя и беспорядочных, носильных. Катастрофа, приближение которой я тогда предчувствовал, наступиладействительно, но во сто раз круче и неожиданнее, чем я думал. Все это былонечто странное, безобразное и даже трагическое, по крайней мере со мной.Случились со мною некоторые происшествия — почти чудесные; так по крайней мерея до сих пор гляжу на них, хотя на другой взгляд и, особенно судя покруговороту, в котором я тогда кружился, они были только что разве не совсемобыкновенные. Но чудеснее всего для меня то, как я сам отнесся ко всем этимсобытиям. До сих пор не понимаю себя! И все это пролетело как сон, — дажестрасть моя, а она ведь была сильна и истинна, но… куда же она теперь делась?Право: нет-нет, да мелькнет иной раз теперь в моей голове: «Уж не сошел ли ятогда с ума и не сидел ли все это время где-нибудь в сумасшедшем доме, а можетбыть, и теперь сижу, — так что мне все это показалось и до сих пор толькокажется…»

Я собрал и перечел мои листки. (Кто знает, может быть, длятого, чтобы убедиться, не в сумасшедшем ли доме я их писал?) Теперь яодин-одинешенек. Наступает осень, желтеет лист. Сижу в этом унылом городишке(о, как унылы германские городишки!) и, вместо того чтобы обдумать предстоящийшаг, живу под влиянием только что минувших ощущений, под влиянием свежихвоспоминаний, под влиянием всего этого недавнего вихря, захватившего меня тогдав этот круговорот и опять куда-то выбросившего. Мне все кажется порой, что явсе еще кружусь в том же вихре и что вот-вот опять промчится эта буря, захватитменя мимоходом своим крылом и я выскочу опять из порядка и чувства меры изакружусь, закружусь, закружусь…

Впрочем, я, может быть, и установлюсь как-нибудь и перестанукружиться, если дам себе, по возможности, точный отчет во всем приключившемся вэтот месяц. Меня тянет опять к перу; да иногда и совсем делать нечего повечерам. Странно, для того чтобы хоть чем нибудь заняться, я беру в здешнейпаршивой библиотеке для чтения романы Поль де Кока (в немецком переводе!),которых я почти терпеть не могу, но читаю их и — дивлюсь на себя: точно я боюсьсерьезною книгою или каким-нибудь серьезным занятием разрушить обаяние толькочто минувшего. Точно уж так дороги мне этот безобразный сон и все оставшиеся понем впечатления, что я даже боюсь дотронуться до него чем-нибудь новым, чтобыон не разлетелся в дым! Дорого мне это все так, что ли? Да, конечно, дорого;может, и через сорок лет вспоминать буду…

Итак, принимаюсь писать. Впрочем, все это можно рассказатьтеперь отчасти и покороче: впечатления совсем не те…

— Во-первых, чтоб кончить с бабушкой. На другой день онапроигралась вся окончательно. Так и должно было случиться: кто раз, из таких,попадается на эту дорогу, тот — точно с снеговой горы в санках катится, всебыстрее и быстрее. Она играла весь день до восьми часов вечера; я при ее игрене присутствовал и знаю только по рассказам.

Потапыч продежурил при ней в воксале целый день. Полячки',руководившие бабушку, сменялись в этот день несколько раз. Она начала с того,что прогнала вчерашнего полячка, которого она драла за волосы, и взяла другого,но другой оказался почти что еще хуже. Прогнав этого и взяв опять первого,который не уходил и толкался во все это время изгнания тут же, за ее креслами,поминутно просовывая к ней свою голову, — она впала наконец в решительноеотчаяние. Прогнанный второй полячок тоже ни за что не хотел уйти; одинпоместился с правой стороны, а другой с левой. Все время они спорили и ругалисьдруг с другом за ставки и ходы, обзывали друг друга «ла'йдаками» и прочимипольскими любезностями, потом опять мирились, кидали деньги без всякогопорядка, распоряжались зря. Поссорившись, они ставили каждый с своей стороны,один, например, на красную, а другой тут же на черную. Кончилось тем, что онисовсем закружили и сбили бабушку с толку, так что она наконец чуть не сослезами обратилась к старичку круперу с просьбою защитить ее, чтоб он ихпрогнал. Их действительно тотчас же прогнали, несмотря на их крики и протесты:они кричали оба разом и доказывали, что бабушка им же должна, что она их вчем-то обманула, поступила с ними бесчестно, подло. Несчастный Потапычрассказывал мне все это со слезами в тот самый вечер, после проигрыша, ижаловался, что они набивали свои карманы деньгами, что он сам видел, как онибессовестно воровали и поминутно совали себе в карманы. Выпросит, например, убабушки за труды пять фридрихсдоров и начнет их тут же ставить на рулетке,рядом с бабушкиными ставками. Бабушка выиграет, а он кричит, что это его ставкавыиграла, а бабушка проиграла. Когда их прогоняли, то Потапыч выступил и донес,что у них полны карманы золота. Бабушка тотчас же попросила круперараспорядиться, и как оба полячка ни кричали (точно два пойманные в рукипетуха), но явилась полиция и тотчас карманы их были опустошены в пользубабушки. Бабушка, пока не проигралась, пользовалась во весь этот день укруперов и у всего воксального начальства видимым авторитетом. Мало-помалуизвестность ее распространялась по всему городу. Все посетители вод, всехнаций, обыкновенные и самые знатные, стекались посмотреть на «une vieillecomtesse russe, tombee en enfance», которая уже проиграла «несколькомиллионов».