Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Хорошо, – сказал Василий Карлович. – Продолжайте наблюдение. Конец связи. – И, нажав на кнопку, погрузил свой аппарат в безмолвие.
Рудольф Белецкий открыл перед ним дверь ординаторской. Слегка покачиваясь, провел Неволина через коридор в реанимационное отделение. Запаха тушеной капусты в коридоре уже не было, потому что столовую закрыли пару часов назад.
Застыв на пороге, Рудик еле заметно кивнул на того, про которого спрашивал дознаватель.
В палате лежали трое граждан РФ. Двое из них не подавали признаков жизни. Однако провода, которыми они были опутаны, доказывали, что государство в лице городской больницы имеет на больных какие-то благоприятные виды. Один, с забинтованным лицом, так, что видна была только полоска глаз, поднял руку, радушно приветствуя вошедших.
– Экзекутор?! – спросил у Рудика Неволин шепотом.
Хирург как-то жалобно всхлипнул.
– Ожил?
– Да он и не умирал вовсе.
– Так он же холодный был!
– Холодный, оттого что лежал под дождем. А сюда принесли – отогрелся.
– Так… – пробормотал Василий Карлович сам себе. – Так!.. Оперативная обстановка проясняется.
Он вдруг схватился за свою голову, будто ее разрывала изнутри вращающаяся петарда. Зарычал, всхлипнул и вывалился из палаты боком.
Рудик побежал следом, не успевая.
Вместе они добрались до пустой обезлюдевшей столовой. За стойкой не было даже подавальщицы, только пищала в глубине радиоточка, передавая какой-то голос, говоривший невнятно о Венской опере.
Неволин заглянул в кастрюлю, из которой кормили больных. В ней лежали остатки пшенной каши и вареный минтай.
Дознаватель почувствовал внезапно приступ острого голода. Он зачерпнул половником кашу, положил на тарелку три рыбехи и начал все это жадно есть ложкой, потому что вилок здесь не полагалось.
Рудик опустился за столик напротив и с содроганием наблюдал, как Василий Карлович поглощает непереносимую для желудка пищу. Сам Белецкий никогда не ел то, что полагалось больным и медсестрам, предпочитая питаться в кафе напротив, где обычно заказывал вареный язык и чашку натурального бразильского кофе, сделанного из экономичного польского порошка.
А Неволин, даже не присев, стоя и наскоро, поглощал минтай, чавкая, хлюпая и плюясь в ладонь мелкими костями. И Рудольфу Валентиновичу вдруг тоже захотелось минтая, страстно захотелось, мучительно, потому что чужой аппетит заражает сильнее гриппа. Он положил себе в тарелку кусок вареной рыбы и начал есть ее голыми руками.
Некоторое время оба молчали, работая челюстями.
– Слушай и запоминай… – сказал дознаватель, жуя. – Экзекутора – на выселки. В отдельную палату. Питание – только самое лучшее. Отборное питание.
– Из чьего кармана?
– Из моего. – И Неволин сунул хирургу смятую пятисотку. – Купи ему красной икры. Найми какую-нибудь прожженную сиделку с черным нижним бельем. Ты у нас в этом деле матерый, сам подберешь. В общем, организуй поклонение волхвов.
– Поклонение лохов? – переспросил Рудик, то ли пошутив, то ли не разобрав последнего слова.
– Никаких лотков, – не расслышал дознаватель. – Это будет план икс. Но есть еще план игрек, – пообещал он.
– Зачем?
– На всякий случай. Если солдат не вернется из боя.
Василий Карлович промокнул тарелку кусочком черного хлеба и отправил его в рот.
2
Столик был стеклянным, на колесиках, как в лучших домах Орлеана и Славгорода. На нем стояли деликатесы, купленные в местном подвальчике, в котором раньше размещалось бомбоубежище: банка липкой красной икры с Камчатки, сливочное масло из растительного жира в прозрачной стеклянной масленке, нарезанный алтайский сыр «Швейцарский», сделанный в Барнауле из сычуга по еще советской технологии, банка калининградских шпрот, потому что рижские перестали продаваться из-за сочувствия латвийских властей к фашистским извергам. Еще был хлеб «Степной» в ломтях и бутылка молдавского красного вина «Слеза монаха».
– Лучше было купить «Исповедь грешницы», – прошептала Лидка Дериглазова Рудольфу. – Оно крепкое, и вообще… Искреннее вино.
– Молчи, – отрезал тот. – И делай свое дело.
– Не могу… Боюсь я.
Из-под ее халатика высовывались худые ноги с острыми коленями в черных ажурных чулках.
– Не пойдешь, посажу, – пообещал ей душевно дознаватель, который стоял рядом.
– За что же? – обиделась Лидка.
– За истязание несовершеннолетнего сына, – сформулировал Василий Карлович предполагаемую статью. – Мне соседка рассказывала… Орет по ночам.
– Это мать орет, а не сын, – вступился за сожительницу Рудик.
Неволин решил не отвечать на этот детский лепет. Он не любил женщин и детей, хотя хорошо к ним относился. И чем лучше он к ним относился, тем больше их не любил. Его супруга сбежала несколько лет назад в Барнаул с артистом краевого драмтеатра, который играл статую Командора и поставленным голосом Левитана возглашал со сцены: «Все кончено. Дрожишь ты, ДонГуан…» Зрительницы падали в обморок, и этот обморок свидетельствовал о том, что их можно было увозить в Барнаул. А можно было и не увозить. Артист в костюме Командора подумал и решил увезти. Через год Василий Карлович получил открытку от жены со словами: «Я – чайка, я – чайка». Но поезд уже ушел, причем без жены и без самого Василия Карловича. И где этот поезд его судьбы, на какой станции стоит и на каком перегоне отдыхает, сего дознаватель не знал и не догадывался.
Лидка оправила халатик на своей круглой попе и, тяжело вздохнув, вошла в палату. Столик громыхнул, запутавшись в колесах, как последний пьяница, и камчатская икра чуть было не вывалилась на швейцарский сыр.
Экзекутор лежал здесь один, и лицо его теперь было размотано. Подо лбом вместо глаз на мир смотрели прорезанные узкие щелки, нос сделался шире, чем у любого тигра. И кроме этих двух особенностей нельзя было сказать ничего определенного. Видимо, свалившись на асфальт, когда его подкосили дубинкой, Павлючик сильно зашибся и потерял себя. Был ли он похож на Кларка Гейбла или Хемингуэя? Навряд ли. Потому что если избить их обоих, то выйдет не первый и не второй, а всего лишь пациент хирургического отделения больницы города Орлеан.
– Входите, входите, мои дорогие! – тихо пробормотал он, улыбаясь и обнажая куски разбитых зубов. – Чего в коридоре-то стоять?
Все трое стесненно зашли в палату и сгрудились вокруг кровати. Лидка подкатила свои яства к изголовью больного. Белецкий стоял с лицом, подающим надежды, на котором играла зеленая улыбка растения. А дознаватель был похож на Гамлета, встретившегося с тенью собственного отца.
– Как себя чувствуешь? – прошептал приязненно пациент Лидии Павловне. – Мальчики кровавые по ночам не мучат?