На несколько дней Гамбург стал похож на преисподнюю. Там и сям на площадях, на улицах, в каналах, в Эльбе из земли и воды выглядывали тысячи словно отрубленных палачом голов с лицами, смертельно бледными от страдания и страха. Головы вращали глазами, открывали рты, что-то говорили. Вокруг этих страшных голов, торчащих из мостовой или покачивающихся на поверхности волн, денно и нощно ходили близкие приговоренных. Изнуренные оборванные люди говорили тихими голосами, будто боясь потревожить агонию несчастных мучеников, приносили им кто еду, кто питье и мази, кто подушку, чтобы подложить под затылок. Кто-то, усевшись рядом с закопанным страдальцем, обмахивал ему лицо веером, давая прохладу в жаркий день, кто-то зонтом укрывал голову от палящего солнца, вытирал со лба пот, увлажнял смоченным платком губы, причесывал гребнем волосы. Стаи собак бегали с лаем по берегу, они ласково лизали лица своих закопанных в землю хозяев или вплавь бросались им на помощь. Время от времени какой-нибудь несчастный, охваченный нетерпением и отчаянием, испустив страшный крик, пытался вылезти из воды или из земли и положить конец бесполезному ожиданию, но от контакта с воздухом его кожа воспламенялась, и тогда возникали стычки между отчаявшимися людьми и их близкими. Кулаками, ударами палок, камней, весом собственного тела родные пытались вернуть несчастных обратно в воду или в землю.

Самыми храбрыми и терпеливыми оказались дети: они не плакали, а поводили вокруг ясными глазами, наблюдая кошмарное зрелище, и улыбались близким с чудесной детской рассудительностью, прощающей взрослым их бессилие и жалеющей тех, кто не может им помочь. Едва ночь опускалась на землю, вокруг, словно шорох ветра по траве, возникал ропот, и тысячи голов обращали в небо свой горящий страхом взор. На седьмой день был дан приказ удалить гражданское население оттуда, где обреченные на муки оставались в земле или в воде. Родные отошли молча, их мягко подталкивали солдаты и санитары. Обреченные остались одни. Испуганное бормотание, зубовный скрежет, придушенный плач исходили от людских голов, торчащих из воды и из земли вдоль берегов каналов и реки, на пустынных улицах и площадях. Головы, корча ужасные гримасы, весь день разговаривали между собой, плакали, кричали, показывали язык стоявшей на перекрестках охране, казалось, они едят землю и выплевывают камни. Потом пришла ночь, таинственные тени зашевелились возле несчастных, склоняясь над ними в тишине. Колонны грузовиков с потушенными фарами подъехали и остановились. Послышался стук мотыг и лопат, хлюпанье и глухие всплески весел, придушенные вскрики, стон и сухие хлопки пистолетных выстрелов.

Наблюдая звездное небо из открытого окна, Ланца говорил с другом о гамбургской резне, его охватил озноб. Чтобы послушать последние новости из Рима, коллега встал и включил радио. Женский голос в звенящем металлом одиночестве пел в сопровождении струнных инструментов. Вдруг пение прервалось, струнные замолчали, и в неожиданной тишине хриплый голос прокричал: «Внимание! Внимание! Сегодня вечером, в 18 часов, по приказу Его Величества короля Италии глава правительства Муссолини арестован. Его Величество поручил маршалу Бадольо сформировать новое правительство».

Ланца и его товарищ вскочили на ноги и молча стояли в темноте, глядя друг на друга. Голос запел снова. Ланца вздрогнул, закрыл окно и включил свет.

Друзья переглянулись, оба были взволнованны и бледны. Ланца набрал номер посольства Италии. Дежурный ничего не знал.

– Это шутка, – сказал он, – дурной розыгрыш.

Ланца спросил, звонил ли в посольство посол Альфиери, который уже несколько дней был в Риме на заседании Большого Совета. Дежурный ответил, что посол звонил, как обычно, в пять, чтобы узнать здешние новости.

– Спасибо, – сказал Ланца и позвонил в Министерство пропаганды, но там сообщили, что Шеффера на месте нет. Он позвонил министру Шмидту – того тоже нет. Министру Брауму фон Штумму – нет. Два итальянских дипломата смотрели друг на друга. Нужны самые точные сведения, и поскорее. Если сообщение об аресте Муссолини правда, реакция немцев будет немедленной и жестокой. Нужно спрятаться в какое-то надежное место, чтобы избежать первых репрессий, всегда самых опасных. Ланца предложил укрыться в посольстве Испании или в швейцарской миссии. А если новость – фальшивка? Будет смеяться весь Берлин. Наконец друзья решили позвонить общей берлинской знакомой, Герде фон Х., имевшей много связей в дипломатических и нацистских кругах. Может, Герда что-нибудь посоветует, даст приют на несколько дней, на несколько часов до прояснения положения.

– Ах, дорогой Ланца, я как раз собиралась звонить вам. У меня здесь несколько очаровательных подруг, приезжайте, скажите вашему другу, пусть не ленится, мы недурно проведем вечер. Приезжайте сейчас же, я жду, – сказала Герда.

Машина Ланца стояла у подъезда, друзья скатились по лестнице, вскочили в машину и понеслись к дому Герды фон Х. Они летели на бешеной скорости, словно гестапо уже висело у них на хвосте.

Герда жила в берлинском West End[152]. Улицы здесь были темны и пустынны. В воздухе висел туман, зеленые кроны лип плыли по звездному небу, тысячи далеких городских шумов растворялись в синей мгле, как капля краски в стакане воды, и их легкие цветовые отзвуки застывали в прозрачной ткани тумана.

Герда фон Х. была босиком, в длинной, небесного цвета тунике с мягкими складками, похожими на каннелюры дорической колонны. Светлые волосы были приподняты на висках и собраны в узел на макушке, как у выходящей из моря Навсикаи. И правда, что-то связанное с морем было в ее движениях, широких и неторопливых, в походке, в манере при ходьбе поднимать колени, откидывать голову, будто она действительно шла вдоль берега моря. Герда фон Х. осталась верна классическим идеалам красоты, модным в Германии 30-х годов: будучи ученицей Куртиуса[153]в Бонне, она какое-то время посещала небольшой круг интеллектуалов и эстетов, приверженцев поэзии Стефана Георге. Казалось, она и теперь жила и дышала в условном пространстве поэзии Стефана Георге, где неоклассическая архитектура Винкельмана и декорации из 2-й части «Фауста» служили фоном для призрачных муз Гёльдерлина и Райнера Марии Рильке. В своем доме или, выражаясь архаичным языком Герды, храме она обычно принимала гостей, возлежа на куче подушек, в то время как несколько молодых особ располагались вокруг нее на коврах с высоким ворсом comme un bétail pensif sur le sable couché[154]. Улыбка блуждала на ее печальных губах и светилась в круглых, с горячим тяжелым взглядом глазах.

Герда фон Х. взяла Ланца под руку и легким шагом вошла с ним в салон, где сидели пять стройных прекрасных молодых дев с худыми лицами, освещенными твердым и ясным блеском голубых глаз. У них были ярко-алые губы с зеленоватым отливом, такие губы иногда бывают у светловолосых женщин, и маленькие розовые уши с коралловым оттенком. Но какая-то неопределенность сквозила в их лицах, нечто неуловимое и туманное, появляющееся порой в зеркальном отражении, которое ледяная сверкающая поверхность делает расплывчатым и далеким. Все были одеты в вечерние платья, в глубоких вырезах виднелись вызолоченные солнцем, округлые, гладкие, цвета меда плечи. Лодыжки у них, как у всех немок, были несколько грубоваты, но ноги хорошей формы, легкие и длинные, ниже колена чуть излишне мускулистые и худые. Та, что побойчее, походившая на Диану среди нимф-охотниц, сказала, что они весь день провели в лодке на озере Ванзее и до сих пор еще опьянены солнцем. Она смеялась, откидывая голову назад и открывая взгляду сухую шею и широкую мускулистую грудь амазонки.