шею и сжимал, пока она не умерла… но нет. Оказывается, жертва — не та, с которой он поднялся в номер, другая.

Нортгемптон, 1975

В ярости оттого, что их держали в узде десять долгих месяцев, боги Лили-Роуз набрасываются на нее сразу по приземлении в Бостоне. Она собиралась отдохнуть летом у родителей в Нашуа, но внутренние атаки возобновились с такой силой, что она вскрыла себе вены и наглоталась снотворных, поэтому Эйлин и Дэвиду приходится ежедневно по очереди проделывать путь от своего роскошного дома на шоссе 101А до психиатрической больницы Маклин в Белмонте.

В больнице один из психиатров мягко поддразнивает Лили-Роуз, спрашивая, не хотела ли она последовать примеру поэтессы Сильвии Плат — которая тоже в двадцать лет пыталась наложить на себя руки между двумя курсами колледжа Смита. Лили-Роуз просит Эйлин купить «Под стеклянным колпаком», единственный роман Плат, и привезти ей в больницу. Описания терапии электрошоком в середине XX века так ужасны, что парадоксальным образом успокаивают Лили-Роуз. Она приходит в себя настолько, чтобы вернуться к занятиям в начале учебного года.

На этом четвертом и последнем году обучения она прочла полное собрание сочинений Плат, отождествляя себя с ней всем своим существом. Она почти предпочла бы, чтобы поэтессы не было на свете, и тогда она могла бы стать ею. В точности как у Лили-Роуз, у Сильвии был злой внутренний бог, нечто вроде мужского сверх-я, которого она назвала Джонни Паник.

Однажды, слушая интервью Плат и ее мужа Теда Хьюза, записанное в Лондоне в 1961 году, Лили-Роуз удивилась, что молодая женщина говорит не с тягучим бостонским акцентом, как можно было ожидать, но с британским, почти таким же острым и аристократическим, как у Вирджинии Вулф. Если бы Плат могла сменить язык, вдруг спрашивает себя Лили-Роуз, — если бы поселилась в Париже, Мадриде или Риме, а не в Лондоне, она все равно покончила бы с собой, засунув голову в духовку?

Эта проблематика завораживает ее. Уника Цюрн, немецкая художница-экспатриантка, выбросилась из окна в Париже после ссоры на родном языке со своим другом, скульптором Хансом Беллмером. Все происходит так, будто эти женщины-артистки пытались защититься от самоубийства, живя за границей и говоря на иностранном языке — или, по крайней мере, как Плат, на иностранной версии своего родного языка. И даже если толчком к роковому поступку часто служила ссора с любовником, ключ к их самоубийству, казалось, крылся в детстве. Чьим нападкам подвергалась маленькая Сильвия? Старшего брата? А маленькая Уника?

Самоубийство, пишет Лили-Роуз, это всегда убийство себя другим. Задолго до брака с Леонардом Вулфом Вирджинию мучили голоса в голове; эти голоса начали терзать ее вскоре после того, как два старших сводных брата положили ее, маленькую, на подоконник и засовывали руки ей под юбку, щупая ее. Она утопилась в пятьдесят девять лет, когда голоса, ставшие оглушительными, не давали ей слышать настоящий мир, и она испугалась, что никогда не сможет от них освободиться.

А Симона Вейль? Лили-Роуз убеждена, что французская женщина-философ тоже подверглась надругательству от рук своего старшего брата или кого-то еще. Ибо, подобно Вулф, Плат и многим другим молодым женщинам, Вейль истязала собственное тело: слишком много сигарет и кофе, слишком мало сна и пищи; в конце концов, в возрасте тридцати четырех лет она уморила себя голодом.

В какой момент «я» оборачивается против себя? Лили-Роуз убеждена, что этот надлом всегда кроется в детстве. Она пишет, и ей вдруг становится трудно дышать. Мистер Вэссен конечно же. Именно с того пресловутого урока пения с мистером Вэссеном ее тело закаменело и из доброжелательного голос в ее голове стал безжалостным.

Теперь она знает, что хочет сделать: написать дипломную работу, а потом и докторскую диссертацию о самоубийстве среди женщин-артисток, в надежде доказать, что, за редкими исключениями, семя саморазрушения прорастает в детстве. Некоторые артистки смогли помешать расцвести ядовитому растению, начав новую жизнь на чужом языке. Лили-Роуз тоже решает работать на французском: не только чтобы держать на расстоянии столь взрывоопасное вещество, но и для того, чтобы воспользоваться увлекательными и непереводимыми концептами, усвоенными на парижских лекциях мадемуазель Кюти.

Как ни злятся ее боги, как ни скрипят зубами, все сработало, как она и надеялась; в этом году, благополучно защитив диплом у Смита, она принята в докторскую программу кафедры французского языка в нью-йоркском Сити-колледже в Гарлеме. Она парит над землей. Почти чудесным образом ее жизнь наконец вошла в колею.

Манхэттен, 2005

В первые дни твоего двенадцатого и последнего года в школе Святой Хильды и Святого Хуго у тебя появляется наконец настоящая подруга.

Родившаяся в Порт-о-Пренсе на Гаити, Фелиса Шарлье росла в основном в Кембридже, в Массачусетсе. Это полная и дерзкая девушка, она ярко одевается и обожает шутить; ее глаза — два огнемета; ее смех сладостен и дик. Ты находишь ее пленительной. Ее отец, хирург, работает на «Врачей без границ»[28]. Ее мать лаборантка; она долго жила в Кембридже, штат Массачусетс, и переехала в Гарлем после их развода в прошлом году. И, не доверяя качеству государственных школ в квартале, записала Фелису в Святую Хильду.

Однажды утром, когда вы рядышком пьете яблочный сок на перемене, Фелиса вдруг говорит:

— Это правда, что антрополог Джоэль Рабенштейн — твой папа?

— Правда.

— А твоя мама цветная?

— Не-а… тебя это удивляет, да?

Долгое и отрадное молчание повисает между вами, только осенний ветер треплет ваши шарфики и срывает листья с деревьев во дворе.

— Или, вернее, да, — говоришь ты наконец, впервые заговариваешь об этом не в семейном кругу. — Вообще-то моя мать цветная, но я никогда ее не видела. Она живет в Балтиморе.

— А…

Фелиса не произносит больше ни слова, но ее жгучие глаза дарят тебе столько сопереживания, какого ты никогда еще не получала.

Вы становитесь неразлучны. По субботам с утра вы встречаетесь на Амстердам-авеню и идете бегать с Пуласки в один из окрестных парков. Вы забавляетесь, подражая прохожим: вот девушки жеманятся, прихорашиваются и виляют бедрами, вот парни гаркают, переругиваются и курят, вот матери ворчат, старики пошатываются и пускают слюни. Пуласки — с его хромотой, вопрошающими голубыми глазами и теплым телом — кажется вам больше всех похожим на человека.

В одну из суббот Лили-Роуз приглашает Фелису выпить чаю в Батлер-холле. Налив вам чай, она садится, как всегда, на самый краешек стула. Разговор не клеится.

— Признаться, я всегда путаю Гаити и Таити, — говорит Лили-Роуз, хихикнув.

Фелиса