который заложен в значения этих английских слов. Однако, мы должны оперировать ими так, словно эта ограниченность не имеет большого значения. Именно так я и поступил по отношению в своей книге. Вторжение пуджи Вишвакарману, прерывающей ритм производства, не угрожало ни моему марксизму, ни секуляризму. Вслед за своими коллегами по истории труда я трактовал поклонение машинам – от такси до моторикш, микроавтобусов и токарных станков – как факт повседневной жизни Индии. Наличие в так называемом религиозном воображении (как и в языке) избыточности – огромного и с точки зрения строгой функциональности бесполезного изобилия изображений и ритуалов – доказывает несостоятельность чисто функционального подхода. Но это ни разу не заставило меня остановиться в своем секулярном нарративе. Вопрос, обладают ли рабочие осознанной, доктринальной верой в богов и духов, также бьет мимо цели: в конце концов, боги не более и не менее реальны, чем идеология, – иначе говоря, они воплощаются в практиках[210]. Их присутствие проявляется гораздо чаще в коллективных ритуалах, а не в осознанной вере.

История ткачества в штате Уттар-Прадеш в колониальный период, которую изучил Гьянендра Пандей в книге «Строительство коммунализма в колониальной Северной Индии», дарит нам еще один пример напряжения, возникающего между секулярным временем истории и сингулярными временами богов и духов[211]. В работе Пандея речь идет о группе мусульманских ткачей в Северной Индии, которая называлась джулаха. Это исследование осуществляет оригинальный и радикальный пересмотр стереотипного образа джулаха как религиозных фанатиков. Этот образ в свое время придумали британские колониальные чиновники. Джулаха, как показывает Пандей, столкнулись с постепенным вытеснением их ремесла вследствие колониальной экономической политики конца XIX – начала XX века, и это оказало большое влияние на их культурные практики. В тексте Пандея мы, однако, обнаруживаем проблемы перевода специфического жизненного мира в универсальные социологические категории, сходные с теми, которые были присущи и моей работе по истории труда. С одной стороны, он обращается к обобщенному персонажу, абстрактному ткачу периода ранней индустриализации. Этот персонаж лежит в основе его компаративистских отсылок к европейской истории. Фраза «История ткачей XIX века пропитана легендой о лучших днях», с которой начинается глава «Ткачи» в книге «Создание английского рабочего класса», и обобщающая цитата из Маркса служат каркасом для соответствующей главы у Пандея. «По природе своих занятий ткачи повсюду зависели от заимодавцев и других посредников и были уязвимы перед лицом рыночных сил, особенно в эпоху развития промышленного капитализма». Далее он добавляет: «История ткачей в Северной Индии XIX века пропитана, как сказал Э. П. Томпсон в другом контексте, легендой о лучших днях»[212]. Затем в стиле Томпсона добавляет о «борьбе ткачей за сохранение… своего экономического и социального статуса» и об «их памяти и гордости», питавших эту борьбу[213].

С другой стороны, собственная чувствительность Пандея, его крайне ответственное отношение к источникам ставят вопрос об историческом различии так резко, что сама возможность компаративистской позиции становится проблематичной. «Легенда о лучших днях» в анализе Томпсона является полностью секулярной. Она отсылает к «золотому веку», состоящему из историй о «личных и тесных» отношениях между «подмастерьями и их хозяевами», о «прочно организованных ремесленных обществах», относительном материальном благополучии и «глубокой привязанности [ткачей] к ценностям независимости»[214]. Уэслианская методистская церковь в сельской общине если и имела значение в этом контексте, то лишь в смысле установления физической и экзистенциальной дистанции между ткацким станком и богом, и ткачи, по словам Томпсона, часто критиковали «приходскую церковную камарилью»[215]. Бог, напротив, всегда существует в феноменологии ткачества в северной Индии, описываемой Пандеем, и этот бог совсем не похож на бога Томпсона. В самом деле, как поясняет Пандей, работа и молитва были двумя неразделимыми формами активности джулаха. Настолько неразделимыми, что можно задаться вопросом, стоит ли приписывать им идентичность, которая только в секулярных и взаимосвязанных языках переписи, бюрократии и социологии превращается в название их «профессии», т. е. в ткачество.

Как объясняет Пандей, его ткачи называют себя «нурбаф» – ткачи света. Ссылаясь на исследование Дипака Мехты «Мусульманские ткачи в двух деревнях округа Бара Банки», он отмечает «тесную связь между работой и молитвой в жизни ткачей и центральное место главного религиозного текста (так называемого китаба[216]) «Муфид-уль-моминин»[217] в практике обоих. Далее Пандей добавляет, что «Муфид-уль-моминин» «повествует о том, как искусство ткачества пришло в этот мир в самом его начале» (через историю Адама, Хаввы [Евы] и Джебраила [Гавриила]), и «приводит список молитв XIX века, которые следует произносить на разных стадиях процесса ткачества»[218]. Во время инициации учеников, отмечает Пандей, «читают все молитвы, связанные с ткацким станком. <…> Глава общины ткачей, в доме которого проходит инициация, зачитывает все вопросы Адама и ответы Джебраила, приведенные в „Книге“ в первые шесть дней месяца, когда и ткацкий станок, и „кархана“ (мастерская) ритуально очищаются». Когда станок переходит от отца к сыну, то снова «зачитывается священным человеком вся беседа между Адамом и Джебраилом»[219]. Это не похоже ни на театрализованное воспроизведение фрагмента памяти о прошлом, ни на ностальгию, как у Томпсона, пропитанную «легендой о лучших днях». Книга «Муфид-уль-моминин» не пришла к современным джулаха из седой древности. Дипак Мехты высказал Пандею мнение, что она «вполне может датироваться периодом после Независимости»[220]. Сам Пандей придерживается мнения, что «Муфид-уль-моминин» заняла место «Книги» ткачей относительно недавно, не раньше конца XIX или начала XX века, поскольку только с этого момента имя «Мумин» (правоверный) становится распространенным среди сообщества ткачей[221].

Итак, джулаха у Пандея одновременно и похожи, и непохожи на ткачей Томпсона, и именно различия между ними позволяют нам поднять вопрос о том, как можно пересказать специфику их жизненного мира в ситуации, когда она постепенно всё больше подчиняется глобализирующим потребностям капитала. Был ли их Бог тем же богом, что у методистов Томпсона? Как перевести одного в другого? Можем ли мы осуществить этот перевод посредством идеи универсального, свободно взаимозаменяемого Бога, иконы нашего гуманизма? Я не могу ответить на этот вопрос по причине незнания – я недостаточно близко знаком с богом джулаха. Но исследование Ричарда Итона, посвященное исламскому мистицизму на плато Декан в Индии, позволяет нам еще на несколько шагов приблизиться к пониманию того, что я называю несекулярной и феноменологической историей труда[222].

Итон цитирует песни из суфийских манускриптов XVII, XVIII и начала XIX веков, которые мусульманские женщины Декана напевали, занимаясь прядением, дроблением проса и укачиванием детей в колыбелях. Все они, по словам Итона, раскрывают «онтологическую связь между Богом, Пророком, пиром [суфийским учителем] и [трудом]»