Кондуктор что-то сказал мне по-венгерски. Я показал, что не понимаю, и в свою очередь спросил, не говорит ли он по-немецки. Это был тучный старик с носом, какие бывают у любителей пива, в очках, перетянутых проволокой. Когда я сказал, что говорю по-английски, он несколько раз повторил невнятную для меня фразу. И похоже, потерял надежду объясниться. На конечной остановке, когда я уже вылезал, он протянул мне листок бумаги с надписью по-английски: «Боже, храни Венгрию».

Минул уже почти год после тех событий, что всколыхнули весь мир, но Будапешт словно бы не оправился от них. На обширных пространствах до сих пор не были восстановлены трамвайные пути. Плохо одетые люди с печально-сосредоточенными лицами стоят в бесконечных очередях за предметами первой необходимости. Разрушенные и разграбленные магазины все еще не приведены в божеский вид.

Западные газеты желчно расписывали ужасы, творящиеся в Будапеште, но я не верил, что ущерб столь велик. Очень немногие здания в центральной части города не пострадали. Потом я узнал, что засевшие там горожане четверо суток отбивали атаки русских танков. Советские войска – 80 000 человек, получивших приказ подавить восстание, – применяли простую и эффективную тактику: ставили танки перед фасадами и разрушали их огнем. Но им оказывали героическое сопротивление. Дети выбирались на улицу, вскакивали на броню и швыряли в открытые люки бутылки с зажигательной смесью. По официальным данным, за эти четыре дня были убиты пять и ранены двадцать тысяч человек, однако масштаб разрушений заставляет думать, что количество жертв многократно превосходит эти цифры. Советский Союз число своих потерь не назвал.

Рассвет 5 ноября занялся над растерзанным городом. Страна в буквальном смысле провела пять месяцев в параличе. Горожане выживали благодаря продовольствию, которое эшелонами приходило из СССР и стран «народной демократии». Сейчас «хвосты» стали не такими длинными, начинают открываться магазины, но население Будапешта еще переживает последствия катастрофы. У лотерейных киосков – лотереи обеспечивают немалый доход режиму Кадара – и у ломбардов – здесь они принадлежат государству – выстраиваются очереди длиннее, чем за хлебом. Один правительственный чиновник сказал мне, что вообще-то лотереи при социализме – явление недопустимое. «Но пока нам приходится смириться с этим. Лотерея каждую субботу решает нашу проблему». То же самое – и с ломбардами. Перед входом в один из них я видел женщину с детской коляской, заполненной кухонной утварью.

Повсюду – и у населения, и в правительстве – чувствуются недоверие и страх. Есть довольно много венгров, живших до 1948 года за границей: они и их дети говорят на всех языках мира. Однако с иностранцами разговаривать не станут. Они думают, что если сейчас в Будапешт и занесет иностранца, то наверняка – по приглашению властей, а потому с ним лучше не откровенничать. Повсюду – на улицах, в кафе, в тихих парках на острове Маргарита – люди опасаются власти и тех, кого она зовет в гости.

Власти же, в свою очередь, чувствуют, что несогласие осталось в народе. На фасадах и стенах появляются крупные надписи: «Скрытый контрреволюционер; бойтесь власти народа». Другие обвиняют Имре Надя в октябрьской катастрофе. Это, можно сказать, официально принятая навязчивая идея. Покуда Имре Надь пребывает в Румынии, куда попал не по своей воле, правительство Кадара пишет лозунги на стенах, печатает листовки и организует манифестации против него. Но все, с кем мне удалось поговорить – рабочие, служащие, студенты и даже кое-кто из коммунистов, – ждут возвращения Надя. К концу дня, после долгого блуждания по всему городу, я оказался на берегу Дуная, перед взорванным немцами мостом Елизаветы. Там высилась статуя поэта Петефи, отделенная от университета небольшой площадью в цветах. Десять месяцев назад – 28 октября – группа студентов пересекла площадь, требуя, чтобы советские войска были выведены. Один из них вскарабкался на постамент с национальным флагом и произнес двухчасовую речь. А когда спустился, весь проспект был запружен жителями Будапешта, под деревьями, с которых близкая осень уже стрясла листву, распевавшими гимн на слова Петефи. С этого и началось восстание.

В километре от острова Маргариты, вниз по реке, расположены густо заселенные рабочие кварталы, где в страшной скученности живут и умирают пролетарии Будапешта. Там, в тесных, дымных, душных кафешках и барах посетители перемежают огромными порциями пива неумолчную пулеметную трескотню, которая называется разговором на венгерском языке. 28 октября они занимались тем же самым, когда разнеслась весть, что студенты подняли мятеж. И тогда они отставили кружки, поднялись по берегу Дуная до маленькой площади и присоединились к восставшим. Вечером я обошел эти бары и убедился, что, несмотря на чрезвычайное положение, советское вторжение и на видимость спокойствия, установившегося в стране, мятежный дух жив. Когда я входил в бар, пулеметное тарахтение сменялось глухим ропотом. Никто не хотел говорить. Но когда люди молчат, надо зайти в сортир – там узнаешь, что они думают. И я нашел там то, что искал: на стенах среди порнографической классики, одинаковой во всех странах мира, красовались надписи с именем Кадара, исполненные анонимного, но чрезвычайно многозначительного протеста. Эти надписи красноречиво и достоверно свидетельствуют об особенностях текущего момента: «Кадар – убийца народа», «Кадар – предатель», «Кадар – цепной пес русских».

15 ноября 1957 года, «Моменто», Каракас

Самый знаменитый день в году

1957 год в международной жизни начался не первого января. А девятого, в среду, в шесть вечера, в Лондоне. В этот час британский премьер-министр, чудо-ребенок мировой политики, самый элегантный человек на свете сэр Энтони Иден открыл дверь своей резиденции на Даунинг-стрит, 10, в последний раз в своем прежнем качестве. На нем было черное пальто с плюшевым воротником, в руке – цилиндр, надеваемый по торжественным случаям. Энтони Иден только что вернулся с бурного заседания кабинета министров, которое стало для него опять же последним – в его должности и его политической карьере. В тот день в течение двух часов сэр Иден совершил больше важных поступков, чем может позволить себе человек его масштаба, его статуса, его образования за столь ничтожный срок: он прервал отношения с министрами, в последний раз посетил королеву Елизавету, попросил и получил отставку, собрал чемоданы, освободил резиденцию и удалился в частную жизнь.

У сэра Энтони Идена, как ни у кого другого, понятие «Даунинг-стрит, 10» было прочерчено по линиям руки, запечатлено в душе. Тридцать лет кряду он завораживал гостей всех европейских салонов, министерства