В предоперационной, ничем не отличающейся от сотен таких же, где я бывал тысячу раз, Джейсон лежал на каталке, которая стояла по центру: так, чтобы врач мог протиснуться сбоку. Три тонкие стенки, четвертая – прозрачная, с дверью и жалюзи. Стерильный флуоресцентный свет – холодный, голубой, тревожный. В боксе находилось три человека, включая моего сына, но я не был одним из них. Я мог только заглядывать к ним через стеклянные двери, терзаемый ощущением собственной беспомощности.

Исключенный из обсуждения предстоящей процедуры – не имея доступа к его карте, результатам анализов и противопоказаниям, – я торчал в холле, время от времени обращая внимание на непрекращающееся движение вокруг меня. Санитары сопровождали пациентов и их родных до кабинетов, медсестры готовили больных к операциям, врачи проводили осмотры, заполняли бланки согласия на операцию, вписывали данные осмотра в карты. Джейсон, казалось, нисколько не волновался. Возможно, спокойствие пришло к нему с принятым решением: все, что от него зависело, он сделал, и теперь ответственность лежала на плечах анестезиолога и хирурга.

В предоперационной зоне всегда толпятся люди, и стоит нескончаемый гул, особенно по утрам, перед началом первых запланированных операций. О личном пространстве и речи не идет, неважно, отгорожены вы шторками или нет; все все слышат. Не будучи членом команды, которой предстояло оперировать моего сына, вынужденный остаться вместе с теми, кому доступ в операционную запрещен, я смотрел, как Джейсона увозит от меня кто-то, кого я даже не знал.

Однажды анестезия потребовалась мне самому.

Это произошло на ежегодном «Кубке Индейки», дружеском чемпионате в честь Дня благодарения, когда я играл в футбол с приятелями и коллегами. Прилив тестостерона, столкновение с более массивным соперником, а потом с подмороженной землей площадки, и анестезиолог в расцвете карьеры превратился в одного из сорока миллионов пациентов, ежегодно получающих обезболивание. Я ожидал, что такая смена ролей, превращение из доктора в пациента, станет для меня своего рода прозрением и скажется на моем подходе к работе. Но ничего подобного не произошло.

Потрясенный, я смотрел, как мои коллеги – хирурги, рентгенологи и анестезиологи – готовятся положить меня с одной стороны забора, а руку вытащить по другую. Оказывается, они видели такой способ вправлять вывихнутое плечо в каком-то телешоу.

– Вы с ума сошли?

В ответ они только пожали плечами.

И вот я оказался в предоперационной, уже в качестве пациента. Я не только хорошо знал моего анестезиолога – я сам его обучал. Ему можно было довериться. Мои обычные три минуты подготовки растянулись на пять, но отнюдь не из-за обмена полезной информацией: мы просто болтали.

Будучи приверженцем философии «не делай другому того, чего не желал бы сам», по крайней мере, в разумных пределах, я предпочел внутривенный наркоз. Быстро и легко – вот мой девиз. Я стараюсь, чтобы пациент и глазом не успел моргнуть, прежде чем я произнесу «готово». Тем не менее дискомфорт от установки капельницы можно уменьшить с помощью местной анестезии, для которой применяется небольшой шприц без иглы. Газ, содержащийся в нем, вводит лекарство под кожу, и вся процедура сопровождается звуком, напоминающим шипение открывающейся банки с газировкой. Я порой демонстрирую это на себе, чтобы убедить сомневающегося пациента. В результате участок кожи размером с ластик на карандаше становится нечувствительным к боли. (Единственная моя претензия к местному обезболиванию заключается в том, что анестезиолог, использовав его, порой расслабляется и забывает о принципе «быстро и легко», что весьма нежелательно). Так или иначе, но после местной анестезии постановка капельницы проходит безболезненно.

Мне ввели катетер, я увидел, как по трубке побежал морфин, и подумал: «Ничего себе, щедрая доза!» Из-за доступности многих медикаментов анестезиологи часто становятся жертвами злоупотреблений лекарственными средствами. Люди, подсевшие на наркотики, говорят, что при любом стрессе цепляются за них: якобы нет на свете более успокаивающего ощущения. Я ожидал чего-то невероятного… и ничего не почувствовал.

Хирург сказал: «Сегодня домой вам ехать нельзя. Будет сильно болеть».

Я не стал спорить. Мне и правда было больно. Под вопросом стояло использование прибора для аналгезии, контролируемой пациентом, то есть мной. Но здесь в дело вмешалась политика больницы, которая зачастую влияет на решения врачей, оставляя пациента без должного ухода. Поскольку моя процедура классифицировалась как амбулаторная, я не мог оставаться в госпитале больше двадцати трех часов. Задержка обошлась бы мне в несколько тысяч долларов, которые не компенсируются страховой компанией, поскольку я перешел бы из статуса амбулаторного в статус стационарного пациента. Эффект контролируемой пациентом аналгезии мог затянуться и отсрочить выписку. Через четыре часа после операции я звонком вызвал медсестру и попросил что-нибудь от боли; мне предложили таблетку. А я-то рассчитывал на капельницу с обезболивающим! Черт, надо было ехать домой – я уж подыскал бы себе что-нибудь получше их таблетки!

Интерн отделения ортопедии просунул голову в дверь моей палаты и, не собираясь вдаваться в переговоры, поинтересовался:

– Что вы хотели, доктор Джей?

– Четыре миллиграмма морфина внутривенно на 2 часа и 30 миллиграммов торадола единоразово, пожалуйста.

Я сам был виноват: не последовал собственному принципу и не договорился о дальнейшем обезболивании еще до процедуры.

Мне дали морфин и торадол, а на следующее утро хирург, войдя ко мне в палату, заявил:

– Все ясно. Вы могли еще вчера уехать домой. И не надо ничего мне доказывать.

Не представляю, что наговорили ему медсестра и интерн. Я предпочел промолчать.

Отправляясь на операцию, я знал все варианты послеоперационного обезболивания. Первый – регионарная анестезия (когда местный анестетик вводится в основание шеи и блокирует проведение сигналов по нервам руки) – вполне мог сработать. Но я просчитался. Боль не была ужасной – просто ее можно было лучше снять. Второй вариант, наркотики, обещали немедленное обезболивание. Сопровождающий их седативный эффект, не всегда желательный, должен был, по моим расчетам, помочь мне уснуть. При травмах плеча сложно удобно устроиться, как ни вертись. При внутривенном введении наркотики быстро дали бы эффект и, добившись его, я мог бы перейти на обезболивающие таблетки.

Смена ролей, которую я пережил во время операции сына, была тяжелей, чем пережитая лично, потому что речь шла не о моем теле и не о моей жизни, а о жизни любимого человека.

Ужасно отдавать в чужие руки кого-то столь близкого – гораздо хуже, чем самому лечь под нож. Невозможность контролировать ситуацию или хотя бы присутствовать лично терзала меня, а профессиональные познания только все усложняли. Хотя внешне я хранил спокойствие, внутри полыхал настоящий пожар.

Пациенты выбирают своего лечащего врача и хирурга, но мало кто выбирает анестезиолога. Джейсон не выбирал. Не выбирал и я. Хоть я и не стал расспрашивать, кое-что о его анестезиологе мне было известно, и я знал, что его назначили в силу узкой специализации, нейрохирургической анестезиологии.