К нам подошел ветеринар из зоопарка. «Скоро нам придется решать, что делать дальше. Возможно, лечение придется закончить: поддержание ее жизни обходится слишком дорого». Директор зоопарка, стоявший рядом, – я это точно помню, не сказал ни слова.

Мы с хирургом ответили одновременно. Наши слова, их тон и даже темп были практически одинаковыми, как будто мы все отрепетировали: «Простите, но Табибу лечим мы. Она наш пациент, и решения мы принимаем сами. Прекращение лечения даже не рассматривается».

– Но зоопарк не может себе этого позволить.

– Это не ваша проблема, а наша.

Мне показалось, или на лице ветеринара промелькнуло облегчение? За благополучие Табибу теперь отвечали мы, а не он.

Мы не взяли ни цента за свои услуги. Весь необходимый уход обеспечили волонтеры, взявшие на себя также респираторную терапию; желающих приглядеть за Табибу нашлось более чем достаточно, так что она находилась под наблюдением двадцать четыре часа в сутки. Администрация госпиталя, поддержав врачей, решила не брать платы за предоставленную Табибу лабораторию и оборудование, за исключением кислородных баллонов. Руководство предпочло не афишировать этот случай – по вполне понятным причинам. Думаю, им отнюдь не улыбалось отвечать на вопросы о предоставлении бесплатной медицинской помощи обезьяне, когда вокруг столько обездоленных и нуждающихся в лечении людей, хотя мы никогда не отказывали пациентам только по причине неплатежеспособности.

Энни еще два раза приезжала со мной в госпиталь и гладила Табибу, которая с каждым визитом реагировала все заметней. Через несколько дней произошел перелом. Словно тумблер переключился: Табибу пошла на поправку. В пятницу вечером, спустя четверо суток после приезда в госпиталь, Табибу очнулась. Я вынул у нее изо рта дыхательную трубку, и горилла села. Она вела себя спокойно, без малейших признаков возбуждения или агрессии. Думаю, она все еще была немного оглушена тем, что с ней произошло, и лекарствами, которые ей вводили. Ее сняли со стола и посадили – без клетки – в свободную палату. Всю мебель оттуда вынесли, убрали все тяжелое и твердое, что обезьяна могла бросить или уронить. В палате остались только одеяла и подушки, так что она могла свободно передвигаться, не рискуя получить травму. Табибу начала пить и понемногу пробовать пищу.

На следующее утро мне позвонили сказать, что Табибу, которая стала значительно активней, вернулась в свой вольер в зоопарке.

Месяц спустя зоопарк, в знак благодарности, пригласил всех, кто участвовал в спасении Табибу, на пикник, который состоялся вечером, после закрытия. Я пошел со всей семьей. Праздник удался на славу. Смотрители, ухаживавшие за белыми медведями, отложили кормление, чтобы провести его при нас. Гулять по пустому зоопарку было чудесно. Словно в сказке, мы бродили по дорожкам в сгущающихся сумерках. Огни города превратились в удивительный фон для сцен из жизни животных, а сверху на нас светили звезды.

Мне удалось проникнуть за кулисы – как в больнице за двойные двери оперблока, – и побывать в служебных помещениях дома человекообразных обезьян. В сопровождении смотрителя Табибу, я прошел через калитку с табличкой «Для персонала», которая используется для кормления горилл и чистки вольеров. В последний раз я постоял рядом с Табибу – на этот раз она сидела за стеклянным барьером и озабоченно что-то вертела в руках.

В добром здравии горилла казалась еще красивее. Она никак не показала, что знает, кто я такой, и какую роль сыграл в ее выздоровлении. Похоже, она не помнила, кто гладил ее по голове, пока она находилась на искусственной вентиляции легких, да и вообще, Табибу меня едва заметила. Конечно, такое равнодушие с ее стороны меня огорчило. Но мы, анестезиологи, привыкли оставаться за сценой, привыкли, что после операции о нас забывают. Смотреть на нее в собственном вольере, здоровую и довольную жизнью, было уже достаточной наградой и утешением в печали. Каждый раз, глядя на животное за стеклянным барьером, я вспоминаю про Табибу.

Она думала, что я спас ее дочери жизнь. Я думал, что совершил ошибку. Спустя годы после случая с той девочкой, я все равно не могу до конца во всем разобраться.

В конце дежурства, сидя в операционной, я готовился давать наркоз пациенту со сломанной рукой, и тут у меня завибрировал пейджер. Пейджеры – мое счастье и проклятие. Я всегда на связи – и это хорошо. Я всегда на связи – и это плохо. В медицине, думается мне, никогда не бывает подходящего момента, чтобы получить сигнал – кто-то нуждается в твоей помощи. Однако на этот раз момент был максимально неподходящим. Перезвонить просил офис предоперационной подготовки. Я решил, что у медсестры возник вопрос по предстоящей операции, который она хотела задать кому-нибудь из анестезиологов.

Не помню, был ли я в тот день назначен для консультаций, или ко мне обратились, потому что медсестра знала, что я на месте. Возможно, другой врач, который должен был консультировать, оказался недоступен. В любом случае, я занимался пациентом, лежащим на операционном столе, поэтому положил пейджер назад, в карман халата, и тут же о нем забыл. Некоторое время спустя, не больше получаса, я вспомнил про сигнал и, чувствуя себя виноватым, решил подойти к посту лично. Я отыскал медсестру, извинился и спросил, что случилось.

– У нас на очереди одиннадцатимесячная девочка, запланирована операция по шунтированию ушей и удалению грыжи. Она уже стояла в плане, но заболела пневмонией, и операцию перенесли.

– А сейчас она здорова?

– По словам матери, да.

– Педиатр дал согласие?

– Да. Он считает, что все нормально.

– Хорошо. Ставьте ее в план. Скажите матери, я оставляю за собой право все отменить после осмотра ребенка. И я сам займусь этим случаем.

Я всегда так говорю в случае, если операция чревата осложнениями. Лучше сделать все самому, а не перекладывать ответственность за свое решение на коллег.

Я дал окончательный ответ и взял ответственность на себя. Педиатр, скорее всего, действительно считал, что ребенок здоров, – я не ставлю его компетенцию под вопрос, – но иногда ситуация меняется, и пациент, лежащий на операционном столе, находится уже не в том состоянии, в каком был на осмотре лечащего врача. Дети легко цепляют разнообразные вирусы, и болезнь обычно начинается ночью. Только вечером все было в порядке, а наутро ребенок уже болен.

Несколько недель спустя, когда случай с пейджером давно стерся у меня из памяти, теперь уже годовалая девочка по имени Джилл прибыла в госпиталь для операции по шунтированию ушей и удалению грыжи. Мать сидела с ней на руках в девятом боксе. Я никак не связал тот случай с этим. Мне и в голову не пришло, что она – тот самый пациент с пневмонией, по поводу которого меня вызывали.

А дальше случай Джилл превратился из простого и ясного в гигантскую запутанную философскую проблему.

Мой ассистент подготовил Джилл к операции. На мой вопрос он ответил: «В легких чисто». Я переговорил с матерью девочки, которая не упомянула ни о каких проблемах. Ее нервозность я приписал обычной тревоге за ребенка, которого приходится передавать в руки незнакомца – мои.