Оставшись за дверями операционной, вдали от сына, я словно весь застыл. Душа моя разделилась: отец во мне нашептывал, что надо просто сидеть, ждать и молиться, в то время как врач не понимал, как мог оставить своего ребенка.

Обычно я советую родным не сидеть все время в комнате ожидания, пока длится операция. Я говорю, что при необходимости всегда их отыщу. Говорю, что теперь позаботиться о больном – моя прерогатива. Я не последовал собственному совету, и меня сковало что-то вроде паралича. Я приклеился к стулу; только одна нога постоянно подергивалась, непроизвольно постукивая по полу. Вопреки всем советам, я думал только о том, что, стоит мне отойти, пусть даже просто размяться, за мной непременно придут из операционной, а меня не окажется на месте.

Только один раз я отошел за кофе, и то после многочисленных заверений, что моя жена, мать Джейсона, будет сидеть, не шелохнувшись, и ждать новостей. Кофейный аппарат находился в пределах прямой видимости. Пока кофе наливался в стакан, я не сводил глаз с жены и с сестринского поста, получающего и передающего информацию. И все равно меня мучила мысль, что медсестра, отметившая мое кресло на плане комнаты ожидания, посмотрит в ту сторону и увидит, что оно пустует. Я не выходил в туалет. Мне и не надо было. Видимо, от переживаний почки не хотели работать.

Я наблюдал за другими людьми рядом с нами. Некоторые держали в руках молитвенники, не скрывая своей тревоги, другие прятались за книгами или планшетами, делая вид, что читают. Кто-то раскладывал перед собой еду, готовясь к длительному ожиданию, – этакий жутковатый пикник. Сгорбившись, я сидел в угловом кресле, разглядывая свои руки, стиснутые между колен.

Я в точности знал, что сейчас происходит в операционной. Сидя в комнате ожидания, я представлял ее себе. Я подсчитывал, сколько продлится операция, и на какой стадии она сейчас. Я видел себя – точнее, хотел бы видеть, – стоящим на месте анестезиолога. Я хотел быть в числе тех, кто принимает решения. Хотел сам вводить лекарства в капельницу Джейсона. Хотел контролировать его жизненные показатели. Хотел наблюдать за тем, как сосуды, к которым подбирается хирург, пульсируют при каждом ударе сердца, а оно продолжает работать, поддерживая свой ритм и нагнетая давление.

Я видел себя следящим за цветом крови в операционном поле. Ярко-красная. Насыщенная кислородом. Это хорошо. Видел, как поворачиваюсь к монитору и изучаю пересекающие его разноцветные кривые и, сбоку, цифры, подтверждающие мою визуальную оценку. Я следил за руками хирурга, предугадывая следующее его движение, наблюдал за кончиками инструментов, готовый вмешаться, потому что, когда они пропадали из виду, невидимые мне сосуды могли быть повреждены или прорваны, что грозило осложнениями. Но я сумел бы противостоять любым случайностям.

В комнате ожидания мысли отказываются следовать привычному ходу. Я внезапно вернулся в детство. Вспомнил, как мечтал стать врачом. Я вырос в рабочей семье, и единственным связующим звеном между мной и медициной был доктор, которого я умолял не делать мне уколов. Перед поступлением в медицинский колледж я упросил того же самого доктора бесплатно выдать мне справку о пригодности к учебе – у меня не было денег. Тогда я даже не представлял, какой путь меня ждет.

Я неоднократно бывал свидетелем удивительного мастерства хирургов, а раз или два присутствовал при настоящем чуде. Но в этот день ни мой опыт, ни знания не могли мне помочь. Единственное, чего мне хотелось, это проникнуть через стеклянные двери и оказаться рядом с сыном. Как все, кто ждал вместе со мной, я хотел моего ребенка назад.

Через семь часов хирург Джейсона влетел в комнату ожидания – это был хороший знак. Операция прошла успешно. «Я все сделал, – сказал он, – но его еще час будут зашивать». Хирург имел в виду, что свою часть операции, самую сложную, он выполнил – сосудистый узел удалось удалить. Теперь его ассистентам и интернам предстояло закрыть отверстия в черепе моего сына и разрезы в скальпе. Я с облегчением вздохнул и поблагодарил хирурга.

Мне пришлось еще долго ждать, прежде чем увидеть сына; из-за волокиты с документами его перевод в послеоперационную палату откладывался до вечера. Чтобы я не волновался, коллега-анестезиолог сбросил мне на телефон фото Джейсона – он уже полностью пришел в себя и показывал мне большой палец, прямо из операционной.

Мой сын вернулся ко мне.

Боль – пасынок медицины. Возможно, потому, что она всегда считалась последствием болезни или травмы, а не болезнью самой по себе, и не ассоциировалась с каким-то конкретным органом или частью тела, ни одна из медицинских специализаций не приняла на себя, как основную задачу или главную тему для исследований, избавление от боли. Отчасти в этом виновато, думается, и мужество как общечеловеческая ценность, свидетельством чему слова Ницше: «То, что нас не убивает, делает нас сильнее».

Обезболивание зародилось из поиска удовольствия через измененное состояние сознания, когда шумеры около пяти тысяч лет назад открыли «цветок радости», мак. Опиум, извлекаемый из его семенных коробочек, является прародителем современных наркотиков, морфина и героина, а выделен и использован он впервые был в Междуречье, на плодородных землях между Тигром и Евфратом, в регионе под названием Шумер (нынешний Ирак). Выяснив, что опиум дает не только ощущение эйфории, древние египтяне начали применять его для благородной цели подавления боли. Поискам новых болеутоляющих внимания почти не уделялось вплоть до конца XVII в., когда на Западе появился лауданум (опиум, смешанный с алкоголем).

Следующим шагом в этой сфере стало появление морфина, названного в честь греческого бога сна Морфеуса – указание на снотворное действие нового средства. Морфин и аспирин (выделенный позднее из ивовой коры) использовались как болеутоляющие. Более поздние исследования показали, что опиаты – опиум, морфин, героин и новейшие синтетические наркотики – воздействуют на рецепторы мю и каппа в спинном и головном мозге, блокируя болевые ощущения. К сожалению, они также влияют на выработку мозгом дофамина, приводя к эйфории, почему и провоцируют опасную зависимость.

Открытие анестезии в 1840-х гг. сильно изменило медицину, позволив проводить тяжелейшие хирургические операции, которые без обезболивания были немыслимы. Тем не менее лишь после Второй мировой войны анестезиология занялась обезболиванием не только при операциях, но вообще при боли; тогда же началась разработка концепции «клиник боли», численность и охват которых с тех пор неизменно растут.

Большая часть ящиков в моей анестезиологической тумбе заполнена обезболивающими средствами на растительной основе. Это мак, дерево коки, березовая кора, конопля (противовоспалительное) и кофе (на мой взгляд, оказывающий положительное действие на многие органы, с маловыраженными побочными эффектами). Все эти лекарства обладают богатой историей, которая дает мне вдохновение и силы, и, при правильном использовании, способны смягчить или полностью устранить физическую боль. Тем не менее боль, с которой я сталкиваюсь, не всегда ограничивается телесной.