Нужно ли послесловие после слов Маркуса Вольфа? После стольких слов. После таких слов. Полагаю, какие-то еще — с моей стороны — были бы избыточными. Думаю, читатель догадался, что, собирая воедино свои интервью с шефом разведки бывшей ГДР, я стремился к созданию портретной мозаичности, разноплановости. И если портрет у меня получился, буду считать, что моя задача выполнена. Благодаря Маркусу Вольфу.

Высокие чины американских спецслужб до сих пор приходят в ярость при упоминании о работавшем на нашу разведку Глене Соутере. Там его не поймали. В Москве он в 32 года добровольно ушел в мир иной.

Но не стал при этом перебежчиком

Имя этого человека — Гленн Майкл Соутер. «Из-за Соутера и некоторых других мы могли бы проиграть войну Советам», — написали о нем в США в начале 90-х. Американцы могут быть счастливы: они ее не начали. Вот только Соутер, американец, принявший советское гражданство, счастлив быть не может. Скоро четверть века, как его нет.

Его похоронили в Москве на Новокунцевском кладбище неподалеку от Кима Филби — всего-то тридцатидвухлет­ним. В форме офицера КГБ и под именем, которое он сам себе выбрал, — Михаил Евгеньевич Орлов.

Почему он ушел так рано? У меня только один ответ: он прожил две жизни — человек с улыбкой англосакса, просивший называть его просто Миша. В самую короткую летнюю ночь он сел в свои «жигули» в дачном гараже и, заведя двигатель, не стал дожидаться рассвета. Наутро его нашли мертвым. «В этой жизни помереть не трудно...» — писал его любимый русский поэт. Труднее оказалось дожи­даться заката великой страны, которую Соутер боготворил. А она рушилась у него на глазах — и вовсе не под ударами американских ракет.

Он исключил себя из жизни. Но не в этом же его ис­ключительность. Судьба Соутера необычна во многих отношениях. В 80-е годы он был нашим агентом, но было бы по меньшей мере неточностью сейчас называть его таковым: уже в Москве ему на погоны упала майорская звезда. Из добровольного помощника Соутер превратился в кадрового офицера разведки. Даже у легендарных Филби и Блейка не было советских воинских званий, которые по­рой «присваивают» им журналисты.

Конечно, в США считают, что таким, как Соутер, — памятники ставить не следует—даже на кладбище. Пред­ставители их спецслужб, проворонившие Орлова, не скры­вали своих эмоций: «Таких нужно вешать». Знаем, знаем: линчевание — историческая особенность американского национального правосудия. Но я бы обратил внимание на другую черту в американском образе жизни, а главное — мышлении. Ну не могут они, разбираясь в деле Соутера, поверить в шпионаж по убеждению. Для них предать озна­чает продать — тогда это понятно. И потому бессребреник пострашнее, чем тридцать сребреников. А от страха такого черта можно намалевать...

Вот и малюют, пытаясь «срисовать» Соутера с не лишенных меркантилизма Эймса и шифровальщика ВМС США Уокера, ставших подпольными миллионерами за счет переданных нам секретов. Самое забавное, что о второй жизни Соутера американцы не знают практически ничего. С Эймсом и Уокером проще: их взяли. Скандалы, процессы, признания, книги... А после исчезновения Соутера из США тамошним спецслужбам в ходе психоана­литических разработок оставалось лишь утираться грязным бельем, вынюхивая следы порока.

Якобы Соутер по молодости лет вел не монашеский образ жизни. Но следует ли из этого вывод, к которому подталкивает читателя вряд ли достойный упоминания автор единственной вышедшей на Западе книги о Соутере: из таких людей, мол, получаются шпионы? Интересно, а президенты? При желании не так уж трудно сделать и из Клинтона президента с грехом пополам.

Но с чем же все-таки пришел в начале 80-х в совет­ское загранучреждение в Риме Гленн Майкл Соутер? Ни с чем. Он всего-то попросил предоставить ему советское гражданство. И без какой-либо подходящей для данного случая дежурной формулировки — вроде преследова­ния за политические убеждения. Он ведь не в компартии США состоял, а на военной службе — под вымпелами 6-го американского флота. Но убеждения у него были. И не ста­нем с позиций сегодняшнего дня казнить за них человека, который несколько лет ради них — и ради нас! — ходил под топором.

Он не был марксистом. Маркса ему, быть может, за­менил Маяковский, чьи стихи Соутер читал в оригинале, знал наизусть. Но был у него и собственный опыт. Моряки видят больше других. Израильский кибуц, к примеру, ка­зался Соутеру более пригодным для человеческого обще­жития, чем американское ранчо. Коллективизм был ему по-человечески ближе эгоистичности индивидуализма. Воплощение же идеи вселенского братства людей или по крайней мере их равенства Соутер разглядел в СССР — никогда его воочию не видев.

Пора уже дать слово человеку, который первым сделал шаг навстречу Соутеру после принятия им самого серьез­ного в жизни решения. Борис Александрович Соломатин, в то время резидент советской разведки в Риме (ранее в том же качестве — в Дели, а позже — в Вашингтоне, в Нью-Йорке), провел с Соутером первую беседу. Генерал-майор в отставке, бывший заместитель начальника 111 У Борис Соломатин в беседе с автором вспоминал:

— Соутер интересен уже тем, что он, возможно, по­следний из могикан. Он не вынашивал решения изменить родине — он просто хотел обрести новую. И в этом смысле речь не может идти о каком-то вульгарном предательстве. Соутер верил. Пусть в чем-то ошибался, но верил.

Все, что писали на Западе о продажности Соутера, — вранье. Ему и в голову не пришло предложить нам секрет­ные документы в обмен на наш паспорт. Мне ведь есть с чем сравнивать. Я вербовал Уокера (позже это назовут «вербовкой века». — Примеч. авт.). Там все было ясно с самого начала: ты — мне, я — тебе. Нехитрая схема: то­вар — деньги, товар — деньги...

Он сказал, что хочет жить у нас. Ну а у меня, есте­ственно, профессиональный инстинкт сработал: а чем он может быть полезен нашему государству? Прямолиней­ных вопросов я не задавал, водил все вокруг да около. Он, видимо, сообразил и прямо сказал: а у меня нет ничего, никаких секретов. Как выяснилось вскоре, он добросо­вестно заблуждался. Этих секретов у него был кладезь! У него — военного фотографа в составе разведподразделения на атомном авианосце «Нимиц», служившего также и на штабных кораблях «Олбани» и «Пыоджет саунд». Он, кстати, выполнял роль и личного фотографа командующе­го 6-м флотом, был его доверенным представителем для контактов с общественностью и прессой.

—Интуиция и опыт,—продолжил Борис Соломатин, — уже в первой беседе подсказывали мне: надо принимать решение о работе с ним. Но я еще должен был получить на это «добро» из Центра. Более того — мне пришлось побороться, чтобы отстоять свое мнение.

Конечно, это была удача для Соломатина, что Соутер пришел к нему. Но и Соутеру в некотором смысле повез­ло, что он вышел именно на Соломатина — на «классика разведки», как называл его еще Андропов. Коллеги — как я понимаю, не только свои — порой отзываются о Борисе Александровиче как о «волке с мертвой хваткой». Поверьте, такая хватка может оказаться иногда куца гуманнее по отно­шению к человеку, предлагающему свои услуги, чем пинок иод зад. Л то вот ведь что порой получается. Пришел в те же 80-е в наше посольство в Лондоне сотрудник британской контрразведки МИ-5 с массой знаний о существе работы своей спецслужбы. Причем специализировался он именно на советском диппредставительстве. А наш резидент, оши­бочно решив, что это подстава (из лексикона разведчиков), возьми да и выгони его. Уже потеря вместо обретения! Но, на несчастье бедняги-контрразведчика, замом у резиден­та был предатель Гордиевский. Тот, разумеется, стукнул вдогонку. Вот и приходи к нам после этого! Схлопотал тот контрразведчик лет 20.