— Вона как… Верно, тибе намекал?

— Всем. Ну да мне в техникум скоро.

— Тибе не признал, значитца?

— Что ты, будто о незнакомом, осведомился.

— Зазорно?

— Смотря кому. Ребята просили остаться, но я ушел.

— Про девку-то спрашивал?

— Как же.

— Ну и што?

— Разозлился. Говорит, в больницу надо. Зачем, дескать, к знахарям водить. Ребят ругал. Велел забрать ее. Наверное, за нею скоро придут.

— Хрен ему в зубы. Слаба ишо. Не пушшу. Да и кости перешибу, ежели хто сунетца. Нехристи окая н ные. Загробили девку и выходить не дають. Выкусят они у мине вот ето, — Макарыч сложил черную фигу и покрутил у себя под носом.

— Я и сама не пойду к ним больше, — внезапно вмешалась Зойка. Подойдя к столу, она стукнула худым мальчуковским кулаком. — Хватит с меня.

— Пора ужо тибе одуматца. На че те тайга?

— Да не в ней дело. Учиться поеду поступать. В Колькин техникум.

— Верно, Зоя, — обрадовался парень такому обороту.

— Опомнился, спросил! А проведать никто не пришел. Да, может, меня и на свете нет! Нужна здоровая. Больна — забыли. В больницу, вишь, надо было! Нужна там кому. Доктор тот на меня мужиком смотрел. Ему не до моих болячек. И эти хороши. Сплавили и ладно. Теперь знахарем называют. Да Потапов давно мне по ночам про любовь шепчет. Все лысину свою беретом закрывает. Годы убавляет. Будто не знаю ничего о нем. Не пойду к ним. Сыта я их тайгой!

— Охолонь, Зоя, охолонь. Хошь и решилась ба не выпушшу. Я настырнай. А што надумала, то по правди вовсе неплохо. Времечко тибе и об завтрем помыслить.

До первых петухов, как влюбленные, просидели Колька и Зойка. Вышел Макарыч послушать, как они воркуют, да чуть по-нехорошему не обозвал. Про какие-то синусы друг дружку пытают. Поначалу думал, что нонешние так объясняются. Оказалось, тут любовью и не пахло. На всякий случай к Марье пошел разузнать. Та спросонку ничего не могла понять.

— Синусы? Чего это?

— Може, эдак ноне друг дружку называют? — допытывался Макарыч.

— Не рехнулся ли ты, отец?

— Рехнесси с ими. Я-то помышлял, как ба дом им наладить. Вдвух с Колькой срубили б скоро. Они ж про то и в ус не дуют. Экая несуразица получается!

— Оженишь. Успеется. Пускай потешатся.

— Оно и верно. Только она, — черт, не наше во Бога! — небось Колькой гребуить? Мозги зазря сушить? Тоды я ее за косишши оттаскаю. Не по- гляну, што на рожу ладная. Чево кочевряжитца? Не урод парень-то. Не густо ноне таких. За счастье почитала ба.

— Кто их знает. Колька и сам разборчивый.

Макарыч даже вздрогнул. Припомнилась

Полька, Колькина зазноба. Нехорошо в душе стало. Может, та Кольку присушила? На Зойку и не смотрит. Свое на уме держит. Вконец озлившись, он так грохнул по столу кулаком, что стекла дрогнули.

Почуяв неладное, Колька прибежал. Макарыч коршуном на него наки н улся:

— Кады оженисси?

— Да ты что, отец?

— Бери девку, говорю! Чую, баба с ей добрая станет. Аль не люба?

— Рано мне.

— Ишо што? Само время. Може, друга болячка помехой стала?

— Не-е-ет…

— Не тяни. Бери, пока твоя. Не то упустишь. Такая не залежитца. Товар добрый. Как мужик вижу.

— Не торопи. Так лучше. И мне, и ей.

— Марье помощница надобна. Мине внуков при жизни понянчить охота. Поглянуть их. Аль старости моей не утешишь?

— С этим успеется.

— То-то вы нонешние несговорчивый да нескладный. Мине б твою долю в леты ети. Оженился б не сморгнув.

— Учиться хочу.

— Не перечу. Но баба в том не помеха.

— Она тоже учиться будет.

— Ей ето лишнее. Зачем голову наукой забивать? Нехай детей родить. Ета наука сподручней. И ума ученова не требуит. При мужике грамота — дело зряшное. Баба, она хто? Хозяйка в доме. Мать детям. Наука их портить.

— Не Зойку.

— Прожила же я без грамоты, — вставила Марья.

— Ты, мать, в наши дела мужичьи не встревай. То не твово ума курьева дело, — оборвал Макарыч.

Та насупилась. Замолчала.

— Што мине на ето скажишь? — не отставал Макарыч.

— Погожу

— Олух. Помышлял мужика с тибе сделать. Да, видать, мозги тибе ни с тово конца вправлены, — осерчал лесник.

Чуть обсохла роса на деревьях, заслышал Макарыч, как кто-то к избе идет. По-чужому тайгу будоражит.

— Зойка! Подь с избы. Чую — за тобой. Пот о лковать с ими надоть без твоих ушей.

— Я не маленькая убегать. Подумают, прячусь.

— Иди, иди. Мине, може, давно с им сустренутца хотца.

— Не помешаю.

Пока препирались, на крыльцо чужие шаги встопотили. Под ними доски надрывно рявкнули. Заплакали в голос. В избу поскреблись.

— Ишь непутевай. Скребетца. По-человечьи не могет. Хошь ба кулака не жалел. Ровно баба худая, — бурчал лесник, нехотя подходя к двери.

Потапов в приоткрытую дверь чуть просунулся:

— Зою можно?

— Што как кот! Аль по-людски разучилси? Хозяев не приветил. Поди, шкоду помнишь, супостат.

Тот выдавился из-за двери. По углам огляделся. Приметил девчонку. Приободрился.

— В отряд давай. Завтра уходим. Так приказано, — хотел еще что-то сказать, да Макарыч за грудки хватнул, будто котенка. Приподнял к притолоке, потряс что тряпкой.

— Ты об здравии спытал? Душегуб! У мине испросил, можно ль ей вертатца? Знахарем лаял, паскудник, говно заячье. Я те кишки на завязки порву!

— Этого я не прощу. Свидетели есть. За такие делишки в военное время найдут куда упрятать. Мне старость твою жаль, ты же тем и прикрываешься. Мало каторги было! — подал голос Потапов, пятясь к двери.

— Цыть! — топнул ногой Макарыч. — Мог ба тибе годов пять одолжить. Такмо не выдюжишь. Кишка в тибе тонкая. Сдох ба. Оно и к луччему. Раз тибе Акимыч оплакал ба и успокоилси. Жил ты погано и сдохнешь не по-людски. Старость мою не трожь, червяк ползучий. Не про тибе она. Найдетца кому об ей пекчись. Пожалисси — порешу. Свидетелев выискал, подлюга. Брехалка не усохла. Хошь ба усовестилси.

— Отец!

Потапов и Макарыч враз повернулись на Колькин голос. Парень смотрел на лесника.

— Успокойся. Я не дам тебя в обиду — повернувшись к Потапову: — Судить тебя надо. Отца не трожь. Да и Зоей не командуй. Не пойдет она в отряд.