Имени не назвал. Должность его Макарыч запамятовал. Понял, для войны сбирает деньги и одежду теплую. Сказал, что теперь все фронту помогают. Лесник открыл сундук. Половину Марьиного вязанья отдал. Носки, рубахи, Кольке сготовленные. Насчет денег руками развел: «Излишков, мол, не бывает. Сына учу. Мяса, рыбы могу дать». Тот не отказался. Все, что брал, в книжечку записывал. В ней Макарыч потом крестик поставил, расписался. Так приезжий велел. Понял лесник, — война затянется.

Вскоре и почтарь пожаловал. От Кольки весточку привез.

Макарыч тогда пожалел, что в грамоте не разумеет. Взял то письмо, повертел в руках. Попросил прочесть. Почтарь разорвал конверт. Лесник прищурил глаза, приготовился слушать. Поначалу головой кивал. Соглашался. Молодец, Колька! Все-то ладно у него сложилось. В весну домой обещаются отпустить. С Зойкой. Та тоже учится уже. Но вот лесник нахмурился: «Не бранись, отец, я с ребятами хочу на фронт пойти добровольцем. Согласия твоего прошу. Техникум обождет. Вернусь — закончу. Ты за меня не бойся. Ну, а если и приключится что — не ругай. У нас половина ребят заявления в военкомат написали. Жду, что скажешь. Поклон вам от меня и Зои. Ваш сын Николай».

— Не ругай, ежели што? Каво мине тады бранить! Сибе, дурака старова, за дозволение? Удумал тож! На хронт! Черт сопливай! Мужиком не исделалси, а туды ж под пули! Я те дам хронт! Ососок неумытай! Нешто жисть опостылила? Я те пропишу в тот, куды ты навострился. Ишь, как подъехал! Науку порешил бросить. За зря, што ль, две зимы штаны в ей тер? — ругался лесник. И, повернувшись к почтарю, попросил: — Отпиши Кольке. Я ить не ученай.

Тот согласился.

«За што ты мине огорчаишь? Неужто в твоей голове ладным думкам места не сыскалось? Зачем тибе хронт? Там мужики надобны, а ни дети неразумный. Сгинишь ни за што. На каво мине кинишь? Аль забижал тибе крепко, раз про мине позабыл? Ты у нас едина радость и утеха. Остынь, одумайся, благословить на войну не могу. Посамовол ьни чаишь — дело твое, забыть такова не смогу», — диктовал лесник.

…Ночь показалась вечной. Словно утро никогда не просыпалось над избой лесника. Он знал: Колька не послушается. От задумки не отступит.

Синие, красные, желтые круги закачались перед глазами. В груди закололо. Будто кто шило воткнул. Во рту пересохло. А боль все сильнее. Словно злые мозолистые руки душу давили. Вздохнуть бы хоть разок. Но горло воздух не пропускает. «Верно, тулово ужо таво… сдохло», — подумал лесник. От этого липкий пот прошиб. А круги в глазах искрами замельтешили. Макарыч пытался позвать Марью. Но голоса нет. В ушах звон. Будто церковные колокола заутреннюю отзванивают. Да нет. Это береза. Та. Над обрывом. Цепями звенит. К себе кличет. А может, каторжники покойные к себе зовут. А звон растет. От него голова вспухла. Что тесто в горшке. «По нем гож круги. Вот они, вот. Штой-то с ним? То не круги. То пожар. Все горит. И Колька… Как ен там очутилси?»

— Сынок! Колюшка! — просипел Макарыч.

Теряя сознание, он сгреб огрубелыми руками рубашку, саваном сдавившую грудь.

Марья вскочила испуганно.

— Отец, что с тобой?

К груди прильнула. Бьется сердце бабье. Ошалелой птицей наружу просится.

— Отец! Очнись, миленький.

А руки дрожали, плакали руки. В бессильные кулаки сжимались. Вот так бы свое сердце вставила. Да руки ослабли.

Марья к ведру метнулась. В нем вода на донышке. И та теплая, как слезы.

— За что ты меня мучаешь? — Кинулась к иконе. Да тут же про настой вспомнила. Нагнулась, а разогнуться не смогла. Коромыслом к мужу протащилась: — Испей, отец.

А зубы у него стиснуты накрепко. Еле разжав, настой влила. Что б не отдала, лишь глаза его увидеть открытые. Словечка дождаться. И воет баба у мужней постели. Жизнь ей не мила.

Очнулся лесник не скоро. Будто после болезни тяжкой. Едва глаза открыл.

Марья с горя извелась.

— Ну што, спужалась? — тихо спросил Макарыч. И погладил руку жены. Щекой к ней прижался: — Горемыка моя невенчанная. Мине за грехи воздаетца. Тибе-то за што?

— Будет, отец. На что душу свою рвешь? Разве мне с тобой худо? Ведь что я без тебя…

— Бог мине тибе послал, Марьюшка. Зазря сибе не хай.

— Успокойся, отец.

— Да ноне не спокоишься. Колька-то…

— Может, обойдется.

— Настырнай, козел. Тот от свово не отступит.

— Не всех же убивают. Глядишь, живехонек останется, — смахнула баба непрошенные слезы.

— Для таво я ево растил? Эх, видать, прогневил я Бога.

— А я что? Никому зла не сделала. А жизнь, как сука. Ни разу не радовала. Нет-нет да и подсолит.

— Не ропщи, мать. Знать, дала иде оплошку.

— Колька-то при чем? За что с него спрос?

— За дурь ево, — отвернулся Макарыч.

…Марья уже собрала было посылку Кольке. Ве щи теплые переслать решила. А тут опять почт а рь нагрянул.

— Письмо тебе, Макарыч! От сына.

— А ну-ко! Читай!

«Отец, уж было совсем нас на фронт отправи ли , весь курс хотели под Москву послать. Да оттуда приказ пришел — отставить. Говорят, мы тут нужнее. Думали сами сбежать. Не дали. Обещают программу ускорить. Техникум закончу раньше. Летом на практику отправят. Обещают на участок Потапова послать. Так что скоро увидимся. Привет вам от Зои».

Макарыч, не веря услышанному, заставил почтаря прочесть письмо еще раз. Хмурое лицо его засветилось улыбкой.

— Ну, утешил ты мине нонче. Мать, потчуй гостя.

Мать торопко накрывала на стол.

— Слава тибе, Господи, — перекрестился лесник.

На душе у Макарыча стало спокойнее. По ночам его не тревожили кошмары. Редкая улыбка снова появлялась на лице. Теперь он охотнее на зв еря ходил. Пушнину промышлял. Сдавал ее для фронта. Возил он мясо медвежье и оленье. Знал: гак делают нынче. Однажды вернувшись, рассказал жене, как начальник, тот, кто принимает привезенное, похвалил его. Сказал, что «много еро п ланов фронту дал». Больше всех.

— Я ему и сказываю, мол, не суком деланай. Я, чай, охотник покуда. Ну, тот сулил мине дать чево-то. Мядаль. Как хронтовику. За подмогу, — улыбался лесник.

— Ты б спросил его, скоро ль она закончится.

— Неловко мине. Там бабы про то пытають. В их мужики воюють. Детва безотцовская растет. Надысь, слышу в одному дворе плач. Бабы воют. Мужики их погибли. Бумагу про его получили. Самому неловко стало. Навроде как виноват в чем. Как им нынче жить-то? Ребят полон дом, а кормильца нету.

— Слыхала, многие уже без мужиков остались.

— Да, вдовым легко ли. И когда же она, проклятущая, покончитца? Сколь сирот ишо понаоставляит…

Макарыч долго, задумчиво курил. В селе только и разговоров о войне. Не сказал Марье, как однажды мальчонка ухватил его за руку. Белоголовый. Глазищи большие. И спросил: