Прямо перед моими глазами плавал труп девушки с рассеченным от бедра до бедра животом. В воде разрез загноился и теперь казался обугленным по краям, как обожженная над огнем бумага. Но это были не следы ожогов, а признаки гниения плоти, результат размножения бактерий в открытой ране.

– Вырезал этого младенца. Он был уже мертвым. Доктор так напился, что не успел доставить сюда свою задницу. Так что это сделал я. Ага. Бросил сюда эту суку. И младенца тоже. Он привязан к камню на самом дне, вместе со всеми остальными. Она все еще кричала, залила кровью весь мой брезент. Мне придется купить новое полотнище специально для тебя, сука. Ты уже почти готова. – Он показал на самый верх гранитной стены. – Я все это сделал здесь, чтобы не измазать кровью дом. Как в первый раз. Ну что ж, на ошибках учатся. Доктор хочет, чтобы ты родила сама. Считает, что незачем вырезать младенцев из животов. Но это мы еще посмотрим. Меня от тебя уже воротит. Я не уверен, что смогу долго ждать. Так что хватит на меня злобно пялиться и наводить порчу.

Он выпустил веревку. Девушка погрузилась в воду.

И поскольку я позволила эмоциям вторгнуться в меня, я пошатнулась. Я потеряла сознание.

* * *

Когда выныриваешь из глубокого обморока, тебя встречает неописуемо приятный серый туман. Он напоминает чистый лист. Никаких событий в прошлом, никаких ожиданий от будущего. В этом пространстве чувствуешь себя практически невесомой. Рассудок не привязан ни к какому прошлому и не строит никаких планов. Он как будто решает, нырнуть ли ему обратно в черную бездну или позволить белизне окончательно себя пробудить. Там нет никаких цветов, лишь серый цвет, постепенно переходящий в белый. С белым цветом начинают появляться звуки – то тише, то громче. Они затихают с погружением в серый туман и снова пробиваются в сознание с возвращением белизны.

Палка тычет твою лежащую на земле голову.

Покашливание.

Какие-то слова.

Стремительное погружение в черноту, затем снова серый туман, затем ослепительная белизна. Одновременно с этим ты чувствуешь, как тебя толкают в спину.

– Просы…ся, – слышишь ты.

– Просыпайся, – уже отчетливее слышишь ты.

Сквозь закрытые веки ты начинаешь воспринимать вполне конкретные очертания. Картинка понемногу становится цветной.

Тебя толкают, на этот раз в плечи.

– Просыпайся, чертова сука, – отчетливо слышишь ты.

Ты открываешь глаза, и тошнота возвращается. Ты лежишь на мху на краю карьера. Твои руки связаны за спиной.

– Вставай, дрянь. Теперь посмотрим, будешь ли ты смотреть на меня, как раньше.

По узкой петляющей тропинке мы вернулись обратно, в мою тюрьму. Только на этот раз он держал конец веревки обвязанной вокруг моих запястий, как если бы выгуливал меня, свою собаку. Я не могла ни на чем сосредоточиться. Если вы никогда не были в шоке, вам следует понимать, что это состояние, в котором ваши чувства не входят в контакт с вашим сознанием. Вы ничего не видите. Вы ничего не слышите. Вы не ощущаете никаких запахов. Так что я не отметила ни цвет, ни форму, ни высоту здания, в которое мы вернулись. Я не увидела даже ни единого окна. По-прежнему ничего не зная о том, как выглядит моя тюрьма, я продолжала представлять себе белый фермерский дом. Единственным фактом, за который цеплялось мое сознание в те жуткие минуты, был факт того, что мы возвращаемся. Мы возвращаемся. Я не умерла. Он не бросил меня в карьер. Он не отнял у меня моего малыша. Он меня не разрезал. Мы возвращаемся. Впервые в жизни я радовалась возвращению в камеру.

Прошло два дня после Кухонных людей. Два дня после карьера. Все, чего я хотела, это принять ванну. Горячую ванну с лавандовой солью, ощутить, как вода обволакивает мое тело. Такую, какую я принимала в изготовленной на заказ сверхглубокой маминой ванне, в ее предназначенной только для девочек, облицованной белым мрамором ванной комнате, с закрепленным на стене телевизором. Такую, после которой все мое тело становилось слишком горячим, а моя кожа слишком морщинистой. Расплескивая воду, я выбиралась на пушистый белый коврик, укутывалась в пушистый белый халат из Ритца и отправлялась в примыкающую к ванной комнате гардеробную, где голышом дефилировала по воображаемому подиуму в туфлях от Джимми Чу, Маноло или Валентино – на ремешках и со стразами. Мечтая об этом белом утешении, я осмотрела свою пыльную коричневую тюремную камеру, свою грязную кожу и взмолилась о конце. К тому же я была измучена той нагрузкой, которую на себя взвалила, начиная с тридцатого дня, старательно притворяясь убитой горем и ужасом. Я воспроизводила изумительные монологи и приступы плача, вплетая в них невнятные, рассчитанные на ранимое эго моего похитителя мольбы освободить меня и моего ребенка.

Он должен был чувствовать себя сильным.

Я давала ему то, в чем он нуждался, чтобы он случайно не нарушил наш отработанный и рассчитанный распорядок дня.

И хотя я мечтала о ванне с такой же страстью, с какой адвокат мечтает о чашке кофе, я не собиралась отлынивать от тренировок и нарушать новыми просьбами то, что вошло в привычку и было множество раз отрепетировано. Я могла использовать одеяло в качестве мочалки, обмакивая один угол в мои чашки с водой и обмывая особенно нуждающиеся в этом части тела, но я скорее бы удавилась, чем лишилась хоть единственной капли жидкости. Я ни за что не израсходовала бы преимущество на дела второстепенной важности.

На тридцать второй день на ланч была пастушья запеканка. Я поела и ожидала, пока он придет за подносом. Я встала и содрогнулась, испытывая отвращение к собственному телу, к своим грязным ногам и засаленным волосам. Во время походов в ванную комнату я каждый день пыталась обтереться неописуемо грязной тряпочкой. Однако этих усилий явно было недостаточно. Откровенно говоря, с учетом состояния этой тряпочки, я, скорее всего, лишь усугубляла ситуацию.

Тридцать второй день расцветал под ярким солнцем на фоне безоблачного синего неба. Было так тепло, что моя комната с обшитыми сосновыми досками стенами превратилась в сауну. Теперь в ней было даже жарче, чем в те дни, когда приходили Кухонные люди и в мою комнату подобно дыму от костра просачивались их ароматы и жар от духовки.

Наконец, доски пола за дверью задрожали, извещая о том, что психопат направляется в мою комнату за пустым подносом. Я сидела на кровати, пересчитывая сосновые доски между своими ногами и дверью. Затем я скользнула взглядом наверх по белой оштукатуренной стене и сосчитала трещины, разбегающиеся во все стороны от дверного косяка. Я уже знала все ответы, но, чтобы запомнить все подробности, я продолжала считать, как всегда – везде и в любой момент. 12 досок различной ширины, 14 трещин, включая маленькие притоки.