— Нельзя же так огульно.

— Огульно нельзя. Все можно обосновать. У этих особей есть главный видовой признак, который ни с чем не спутаешь. Отсутствие стыда и совести. Тут важно понять, речь не о проблемах с воспитанием. Нет такого органа в мозге, где у людей формируется стыд и совесть. У одного есть, у другого нет. У одного глаза карие, у другого голубые, один умный, другой тупой, у одного есть стыд и совесть, у другого нет. И как ты ни бейся, уже не отрастет. Но раз нет совести у человека, то кто он — человек?

— Все равно человек.

— А чем человек отличается от животного? Ну! Единственный настоящий системный признак. Ты же сам говорил…

— При чем здесь это.

— При том. Человека отличает от животного только наличие стыда и совести. Ни речь, ни интеллект, ни голая шкура, а совесть. Но если орган отсутствует с рождения, то перед нами персона другого подвида! Все! Я даже не хочу об этом больше говорить. Я давно все уже для себя решил и переспорить меня невозможно.

— Ну, не знаю… — Толик пожал плечами.

Сошников будто немного задумался и вдруг заговорил с раздражением:

— Ты всегда такой умный, а тут будто в тумане… Я же тебя не призываю сменить веру. Ты только попробуй взглянуть с такой стороны. Когда я первый раз посмотрел так, я будто прозрел, тут же все прояснилось, и почему именно так устроено все у людей, а не иначе, и почем иначе не может быть устроено… Как где-то что-то происходит, я уже совершенно определенно знаю, почему так произошло, а не иначе, кто за этим стоит и чего ждать от хищных в дальнейшем… Отчего столько слез, отчего войны, отчего цинизм, ложь… Ну ладно, хватит об этом.

— Ну, не знаю, — повторил свое Толик, он был смущен не столько сбивчивыми аргументами Сошникова, сколько его эмоциональным напором. — Но так обобщать, мне кажется… Все равно здесь что-то не так. Я, дай, еще подумаю, я уверен, что найду аргументы… В конце концов, грехами одержим каждый человек. А ты разве безгрешен? Или я?

— Я не говорил, что мы безгрешны. Но мы свои грехи знаем. А они не знают, как не знает греха обезьяна. Того внутреннего содрогания от стыда, которое у тебя бывает, у них нет и быть не может. У них вместо содрогания вожделение. Им грех в сласть. Сам же говоришь, что порнушники эти просто гордятся своей деятельностью.

— А вот, пожалуйста! — воскликнул Толик. — Вот аргумент! Вспомни притчу об изгнании бесов. Бесноватый тоже не знал греха. Но разве бесноватый не был человеком?

— Вот и я за то же — за изгнание бесов, — мрачно усмехнулся Сошников. — Но для начала вспомним, что у нас нет стада свиней… Соответствующих способностей, как ты сам понимаешь, тоже нет… А поэтому такой способ изгнания нам не по зубам. — Он замолчал, в злой задумчивости покачивая головой. — А значит, остается только одно. Давить их, как клопов. Хотя нет, не как клопов. Как бешеных собак или прожорливых крыс. Потом что если не мы их, то они нас…

— Убивать, что ли?

— А хотя бы убивать.

— Ты серьезно?

— Серьезно или нет. Не в этом дело. Ну, допустим, в порядке теории.

— Ну, если в порядке теории. Даже в порядке теории… Убив, ты сам станешь на их место. Чем ты тогда будешь отличаться от них?

— А тем, что я защищающаяся сторона, мое действие — акт возмездия, защиты, а не нападения. В этом огромная разница. В этом есть даже что-то благородное. Что-то от народников и эсеров. Идеальное бескорыстное уничтожение прожорливых хищных крыс. Как только проявилась крыса, она должна быть уничтожена.

— Извини, но убийство — в любом случае само грех и преступление. И к тому же убийство не может быть идеальным и благородным. Это нонсенс. Убийство — всегда бесчестие.

— Бесчестие? — снисходительно хмыкнул Сошников. — А помнишь недавний случай? Судили педофила и дали ему шесть лет условно. Сначала один гоминид поглумился над детьми. Потом второй гоминид — судья — цинично так поиздевался. И что же, по твоему, папаши тех детей — честные или бесчестные люди?

— При чем здесь папаши несчастных детей?

— Как раз папаши, и только папаши, при том!

— Я не могу сказать, я с ними не встречался.

— С ними не надо встречаться. Уже по одному факту — вспорют ли они живот тому педофилу, а заодно утопят ли в унитазе того судью — можно понять, честные они или бесчестные люди. А раз они ни того, ни другого не сделали, то говорить об их чести неуместно. А ты говоришь, убийство — бесчестие… Но только я хочу сказать, что это опять же была бы всего-навсего личная месть. Конечно, почему бы нет! Личная месть — тоже дело. Вернее, полдела. Эка невидаль. Что такое личная месть! Это борьба с самим собой… А ты попробуй отомстить за идею. Просто исходя из того, что тебе дано обостренное чувство справедливости. — Сошников натужно засмеялся. — А можно, конечно, не убивать. Согласен, непедагогично. Есть куда более гуманный способ. Ампутировать тем порнушникам, педофилу и судье причинные места и щупальца, которыми они гребут под себя. Как ты на это смотришь? Превратить четырех хищных уродов в безвредных юродивых! Вообрази: четверо без рук и причинных мест. Сидят на паперти, просят подаяния. И, смотришь, мир стал добрее, и на всех спустилась благодать.

— Ты кощунствуешь!

— Может быть… — Сошников опять сделался хмур, наигранность в голосе исчезла. — Но я знаю точно, что вот они, бешеные говорящие обезьяны, в отличие от тебя, никогда ни перед чем не остановятся. И ты это тоже знаешь. Если существо прилюдно сняло трусы и отсосало, а другое существо поглумилось над детьми, оно обязательно пойдет до конца. Этой аксиоме доказательств не требуется.

Он замолчал, сделал движение, будто хотел, наконец, подняться и уйти. Но тут же опять вернулся в кресло и заговорил особенно тихо и зло:

— А ты все трещишь: ах, люди, братья… Они тебя топчут, а ты: ах, братья… Почему они прекрасно знают, что мы с ними настолько разной породы, генетически разные… Они это знают! Они знают, что у нас с ними война непримиримая. А ты — ах братья! Они уже тысячи лет знают, что мы для них другой вид — безмозглое копытное быдло, они нас так и называют: быдло, чернь. А ты — братишечки… Они нас доят, а потом — на убой и в отвал. — Глаза