– С ума сойти. Тебе нравится такое?

– Если ты спрашиваешь про риск – да, риск меня возбуждает, – Олещук широко улыбнулся. – Ты ведь и сам, Артём, не робкого десятка. Кто охотится за сувенирами?

– Ну, это другое.

– Это то же самое. Адреналин, стук сердца в висках – признаки хорошего мужского развлечения.

– А она знает, что ты здесь на один день?

– Конечно, да. Иначе как бы я её уломал?

– Логично. Я возьму метод «я здесь на один день» на вооружение.

– Ха-ха. Ну, а ваш день как прошёл?

– Мой очень неплохо. Погулял, поснимал, побывал в нормальном человеческом кинотеатре, купил удочку для Ильи.

– И всё?

– Эээ… А что ещё?

– У тебя глаза светятся. Вижу, что не договариваешь.

– Забудь.

– А Белкин?

– Он влип в какую – то драку во дворах. Но остался цел и при деньгах.

– Ну, всем будет что рассказать, когда мы вернёмся в лагерь. Эх, хорошо! – Олещук потянулся всем телом и принялся истреблять йогурты.

Утром мы позавтракали и в десять часов стояли готовые, в чистой, отглаженной форме и с весьма довольными лицами перед входом в университет, где должно было состояться награждение. Без особых проблем мы добрались до актового зала, где всё уже было готово к началу мероприятия – помещение было украшено воздушными шарами и разноцветными лентами, на сцене стоял микрофон и несколько столов. По затылку мы узнали Вольфа, сидящего в первом ряду.

– Совершенно неохота с ним видеться, – скривился Олещук, – но что поделать. Придётся задействовать актёрский талант. Сострой печальную рожу, Артём.

– Зачем?

– Делай, что я говорю.

Я натянул на лицо постно – меланхолическую маску.

– А, юноша… вот вы где, – протянул Вольф недовольным тоном, вглядываясь в Олещука. Затем лицо его вдруг разгладилось, брови поползли вверх. – Что случилось?

– Пиццей вчера отравился. Почти не спал. До сих пор мутит, – жалостливо протянул Андрей таким голосом, будто это был вовсе и не Андрей, а умирающий лебедь. Своей правой рукой Олещук придерживал живот, как будто он мог без этой поддержки разойтись по швам.

– Ах, какой кошмар! Еда – это наше слабое место. Как ни следи, каждый год в этой гостинице кто-нибудь да отравится! Просто ужасно. А как вы, ребята?

– Я вчера съел один кусочек, поэтому пронесло, – ответил я. Белкин не нашёлся, что сказать и только кивнул головой.

На протяжении всей церемонии Олещуку удавалось сохранить мученическое выражение лица, так что я мысленно аплодировал его актёрскому дарованию. Вольф сидел на краешке кресла слева от Андрея и всё время порывался хоть как-то ему помочь – то мятную конфетку дать, то распорядиться, чтобы принесли минеральной воды, а под конец даже предложил подняться на сцену и собственноручно получить наградную грамоту, но тут уж Андрей запротестовал и сказал, что на это сил у него хватит. В итоге, Олещуку досталась в подарок английская спортивная куртка, мне – ручка «Паркер», а Белкину – часы. В конце церемонии бойскауты помладше из творческих кружков устроили для нас и других отличившихся концерт и отыграли чеховский водевиль. Церемония, таким образом, мне даже понравилась.

Весь обратный путь из Белгорода до лагеря мы говорили мало. Белкин переваривал сытный обед и продолжал угощаться десертом – он прихватил из гостиницы добрый килограмм конфет. Вдобавок ко всему с подарками всё устроилось ровно как он и рассчитывал – за скромную мзду Егорыч не только рассовал пакеты по багажнику и заднему сиденью, но даже сделал это с улыбкой, достойной вышколенного швейцара, разве что «Чего изволите?» не говорил. Олещук был, видимо, мыслями в краеведческом музее и на все вопросы отвечал односложными «Угу» и «Конечно». А что касается меня, то я воображал себя богатым и успешным молодым бизнесменом, а, может быть, просто парнем лет двадцати двух, подающим большие надежды, который однажды познакомился с русоволосой девушкой и смог пригласить её на ужин. Бог знает, до чего бы я довоображался, если б мы не приехали в лагерь, и я вспомнил, что пригласить девушку мне сейчас совершенно некуда, она промелькнула в моей жизни как ослепительно яркая комета, растворилась в космосе, оставив после себя лишь имя, и даже неясно, увидимся ли мы когда – нибудь снова.

На моём потоке учился парень, не хватавший звёзд с неба: Миша Ястребов. Теперь я даже с трудом припоминаю его внешность – средний рост, аккуратное лицо, очень светлая кожа, русые короткие волосы – вот, пожалуй, и всё. Уже на цвете глаз память спотыкается и стыдливо замолкает – голубые ли, серые…

Точно скажу одно – в июле 2031–го Мише исполнилось 17 лет. Здесь ошибки быть не может: в свой семнадцатый день рождения он узнал от нас с Букетовым про призыв на войну. Обхватив голову руками, он с какой – то странной беспомощной улыбкой произнёс:

– Значит, остался мне ровно год, да? Я ведь троечник… С моими баллами в рай не пролезть.

Мы утешили Мишу, как могли, но это было фальшивое утешение – он говорил правду, и мы это знали.

И, однако, в жизни никогда ни в чём нельзя быть уверенным наперёд.

Шестого или седьмого июля прямо посреди занятия по черчению Мишу вызвали по громкой связи к директору. Миша, весь трепеща, хотя и не зная за собой никакой провинности, поплёлся к выходу.

Через час, уже в начале занятия по истории, он вернулся, и вид его был поразителен: раскрасневшиеся щёки, красные, явно заплаканные глаза, горящие уши и улыбка – настолько дикая и ошалелая, что её можно было принять за улыбку душевнобольного. Миша сел на своё место, весь трясясь, просидел на нём с минуту, глубоко дыша, и вдруг зарыдал. Он плакал навзрыд, закрыв лицо руками, плечи его содрогались, точно в лихорадке, и наконец он начал всхлипывать в голос. Занятие прервалось. Лектор подошёл к Мише и спросил у него:

– Что случилось? Может быть, отпустить тебя подышать?

– Нет, не надо подышать… Всё хорошо. Всё лучше не бывает. Я… я больше не бойскаут. У меня есть мать и отец.

По рядам пронёсся глубокий вздох и установилась тишина – торжественная, неимоверной силы тишина. Десятки пар глаз устремили взгляд на Мишу, который сидел в какой – то неловко – осторожной позе, точно боясь спугнуть счастье.

– Вот как. Поздравляю, – сдержанно сказал лектор. – Остальных прошу повернуться ко мне. Занятие ещё не закончено.

Мы едва дождались перемены. Как только прозвучал звонок, бойскауты облепили Мишу со всех сторон, как пчёлы – открытую банку с мёдом. Вопросам не было числа. Миша явно был не в состоянии связно вести рассказ, но по обрывкам его радостного лепета мы установили некоторые факты – накануне в Белгородский департамент обратилась супружеская пара с заявлением об усыновлении Михаила. Законом, действовавшим в России на тот момент, разрешалось усыновление детей вплоть до 18–летнего возраста. При этом семья должна была либо предоставить справки о бесплодии, либо же один из усыновителей мог доказать, что является биологическим родителем ребёнка, потерявшим родительские права по уважительным, не связанным с криминалом, причинам. Так всё ровно и было в случае Михаила: отец его совсем ещё юношей женился и завёл ребёнка. По бедности, молодая семья сняла какую – то комнатку в неблагополучном районе. Один красочный донос соседей в Службу опеки о том, что новорождённый ребёнок ютится в крохотной комнатушке с плесенью на окнах – и явились проверяющие. Проверка, правда, показала, что плесени на окнах нет, но зато оба родителя не имеют постоянной работы, мама ребёнка совмещает воспитание сына с учёбой, а в холодильнике, как назло, именно в момент проверки оказалось пусто. Всё это позволило опеке сделать немедленный вывод, что ребёнок голодает. К тому же, мальчик во время проверки кричал (не от голода, а от вида непрошеных гостей и испуганной мамы), что и решило судьбу младенца. Родители были лишены родительских прав, озадаченно подписали сунутые им опекой бумаги (юридического образования у юнцов не было, как не было и денег нанять юриста, который мог бы победить опеку в суде), и Миша Ястребов, в возрасте семи месяцев, уехал сначала в богадельню для мамочек в Ростовскую область, где ухаживали за малышом, а затем был переправлен в Белгородскую в наш лагерь.