– А где Пунцовый? – поинтересовался Саша-Батырь, переворачивая пустую чашку кверху дном.

– За Степанидой моей пошёл, – ответил Тюфякин. – Самому-то мне на Поварскую лучше не соваться.

– По бабе соскучился? Хорошее дело!

– Степанида у нас на разведке, – пояснил егерь. – За саксонцами приглядывает, как они мой приказ исполняют.

Компания просидела в безделье ещё час. Наконец сверху трижды топнули, и в подвал спустились румяный гайменник с дородной женщиной лет сорока.

– Здорово, суженый! – звонко расцеловала она Тюфякина. – Бедная я, бедная – некому меня ночью погреть…

– А французы разве не тёплые? – съехидничал Саловаров.

– Не знаю, Зосима Гуриевич, я с ними под венец не ходила, – строго ответила баба. – У меня чай муж законный есть!

Отвернулась от старосты нищих и вскрикнула по-детски:

– Ой! А у вас новенькие! Один-то хорош: колокольне деверь. Поди, хранцузов руками на части разрывает?

Партизаны рассмеялись.

– Не знаем, при нас пока никого не порвал, – ответил командир. – Но двух галманов кончил, было дело. Зовут Саша-Батырь.

– А второй, кажись, из благородных?

– Пётр Серафимыч. Фамилия Ахлестышев. Каторжный, из Бутырки утёк.

– Каторжный? – ахнула баба, прижав руки к огромной груди. – За что вас так, барин? Али зарезали кого сгоряча?

– Русской крови на мне нет, – сдержанно ответил Ахлестышев. – Оговорили злые люди.

– Степанида, отстань, – прервал разговор Отчаянов. – Нас не касается. Лишь бы воевать был готов.

– А их благородие готов?

– Их благородие славно вчера саксонца рылом в говно натыкал. Заставил Бориса и Глеба намыть.

– Ах я, болтушка! – всплеснула руками говорливая баба. – Забыла, зачем пришла. Значитца, так. Про Бориса и Глеба. Нынче с самого утра саксонцы, что напротив нашего дома, начали чистить храм. Уж так старались, так старались! Лошадей всех вывели, во дворе под навес расположили. Токмо было их ране двенадцать человек, а теперь осталось десять. Не вы ли их это, партизаники?

– Наших рук дело, – самодовольно подтвердил Тюфякин.

– Ерой ты мой! – зарделась Степанида. – Но я продолжу. Дверь там у главного придела выломана, и они её начали прилаживать. Но тута объявился полковник, да как почал на них орать! Криком кричит, ногами топает. Мы, вестимо, не понимали сначала, об чём у них хай стоит, но потом смекнули. Об вас, соколиках! Полковник их кроет по германской матери, стыдит и велит лошадей в храм вернуть. А те ни в какую. Тогда полковник назначил на вас засаду – в самой церкве, и вокруг в домах. Человек чуть не до ста согнал и велел спрятаться.

– Вот как? И в храме, и вокруг… А мои гусары не среди них ли? – нахмурился Отчаянов.

– Там они, батюшка. Куда им деваться? Чай, солдаты, люди подневольные. Вы их, Сила Еремеевич, не обижайте. Им начальство приказало.

– Гм… От старых дураков молодым покоя нет… А лошадей, говоришь, они вывели и в храме прибрались?

– Вывели, батюшка, и грязь всю почистили. Оченно старались!

Егерь не спеша набил трубку и стал её задумчиво раскуривать. Пётр, и остальные вместе с ним, наблюдали, как решается судьба десяти человек.

– Ладно, – кивнул, наконец, Сила Еремеевич. – Ты права. Люди подневольные. Засаду им простим.

Все одобрительно заговорили, но командир одним жестом прекратил базар.

– А полковника наказать!

– Как? – хором спросили партизаны.

– Он в Кривоникольском квартирует? Днём схожу. Погляжу, что и как. Вечером составлю план. Ночью исполним.

– Сила Еремеевич, вам туда нельзя, – решительно заявил молчавший до сих пор Пунцовый. – У хранцузов новый приказ вышел. Всех, кто в русском мундире, ловят и сводят к Петровскому дворцу. Вывели на улицы усиленные пикеты и метут, как метлой.

– В русском мундире! – сердито сплюнул Отчаянов. – Дезертиры. Мародёры. Присягу забыли! Я, когда ходил по Москве, удивлялся. Чуть не дивизия по улицам гуляет! Пусть забирают, таких не жалко…

– А вы? И вас ведь заберут!

– Применим военную хитрость. Пётр Серафимыч, подь-ка сюда.

Ахлестышев подсел к унтер-офицеру.

– Ты ведь и по-французски говоришь?

– Так точно! – щегольнул строевым оборотом партикулярный человек.

– Пойдёшь к полковнику. Предлог придумай. У нас вон в том сундуке ихние формы. Выбери, где крови поменьше. Разведай. Как охраняют. Сколько там вообще народу: адъютанты, денщики… Как комнаты расположены. А ночью мы к нему на огонёк заглянем. Полк пусть нас у храма караулит, а мы в штаб!

– Есть! – ответил Пётр и первым делом побрился. Потом порылся в сундуке. В нём оказалось несколько различных комплектов обмундирования, многие с дырками и замытыми пятнами крови. Ахлестышев выбрал себе по росту походный вольтижёрский мундир нового образца. Переоделся, подвесил саблю и показался товарищам. Те одобрили:

– Хорош! Так и хочется юшку пустить!

– Погоди, – озабочено сказал Саша. – В одиночку французу и днём в Москве опасно. Я с тобой пойду.

– В качестве кого? – воспротивился Пётр. – А если к тебе пристанут? Скажут, что поджигатель – и на фонарь. Они сейчас нервические. Нет, я лучше один.

– Надо, чтобы он что-то тащил, – предложил Отчаянов. – Тяжёлое. Будет при тебе за носильщика.

– Точно! – обрадовался Ахлестышев. – Есть у нас ещё сахар и какие припасы?

– Целый погреб всего. Вон за той дверью.

Оказалось, что их подвал сообщается коридором с погребами рухнувшего особняка. И там полно всякой снеди – ей и кормятся партизаны. Пётр выбрал голову сахара в синей бумаге, и большую порцию запечённого в слоёном тесте страсбургского паштета. Завернул всё это в тряпку и вручил товарищу.

– На! Будешь при мне осликом!

Ахлестышев вооружился карабином, налётчик сунул за пояс два пистолета, и они поднялись наверх. Двигались парой: “француз” впереди, “носильщик” сзади. Из развалин партизаны пробрались на Большую Никитскую. Пересекли её и по Мерзликовскому переулку дошли до места, где тот соединяется сразу и с Поварской, и с Большой Молчановкой. Руины вокруг ещё сочились дымом. По остовам домов рыскали москвичи вперемешку с мародёрами Великой армии. Они сейчас мало отличались друг от друга: и те и другие в лохмотьях, обувь разбита, лица в копоти… Мародёры искали уже не драгоценности или дорогие ткани, а еду и платье. Если встречался хорошо одетый русский, его тут же раздевали. И радовались крепким сапогам больше, чем неделю назад столовому серебру.

Однако признаки дисциплины в армии не только сохранились, но и усилились. Видимо, по окончании пожара начальство озаботилось поддержанием порядка в городе. По главным улицам разъезжали сильные конные патрули и проверяли всех обывателей. В сторону Бутырской заставы прогнали колонну наших пленных. Мёртвых в канавах стало больше, а поджигателей теперь вешали прямо на воротах домов. Некоторые из казнённых были одеты в офицерские или полицейские мундиры, но большинство – в кафтаны. Валялись дохлые лошади, выли бездомные собаки с кровавыми мордами. В воздухе был растворён даже не страх, а какой-то апокалиптический ужас. И в этом ужасе, превосходящем человеческие силы, ходили, разговаривали и пытались выжить люди…