Слово ввергло ее в заблуждение: она считала, что охотники – это люди, которые могут убивать добычу так же, как умела она. Оказалось, нет; и в ту ночь Леди играючи расправлялась с ними, хотя охотиться не ради пропитания для нее было внове.

Охотников было шестнадцать, и Леди потратила немало времени, чтобы выследить их поодиночке. Она заманивала своих врагов в скалистые расселины и холодные речные затоны, загоняла на деревья, в зыбучие пески и пещеры. И, настигнув свою жертву, каждый раз пела ей песню на единственном языке, понятном этим существам, – на языке убийства. Она пригвождала их к земле и пела, пока они не умрут. Ее голос походил на кровь – теплую, пузырящуюся кровь, которая темнела, густела и душила их насмерть. И Леди казалось, что за секунду до того, как она пронзала рогом очередного охотника, в его глазах мелькало понимание.

Шестнадцатый оказался самой легкой добычей. Напуганный кровавыми песнями Леди и предсмертными воплями товарищей, он несся к избе. Леди ждала его на пороге в ореоле тепла и света пылающего в камине огня. Охотник замер, увидев ее. Леди, как ей и было сказано, отрезала свой рог, и теперь стояла обнаженная, укрытая лишь разноцветной гривой, и смотрела на ошеломленного мужчину. Тот глазел на ее тело – которое она всегда считала угловатым, не до конца оформившимся, – и его взгляд говорил об ином. Леди протянула к нему руку и подманила к себе ласковой колыбельной, похожей на волшебную падающую звезду.

Последний охотник упал в ее объятия, а другой рукой она занесла над жертвой сливочно-белый рог.

Несколько дней Леди и жеребенок шли на дым и едкий запах жженого мяса и, наконец, добрались до леса из стекла и металла, о котором говорила Луна. Он назывался «город», и там Леди продала на суматошном базаре свою гриву и рог, зная, что они непременно отрастут.

Немного поторговавшись, первая в жизни Леди безрогая леди подвела ее к лестнице, и впотьмах Леди повела Сумрака наверх, в комнату, похожую на жилище охотников. Но на полу здесь лежало что-то похожее на мягкий мох, а вода текла в неглубокие чаши по велению Леди.

Леди приласкала усталого жеребенка, погладила его по носу, заплела гриву в косички, а Сумрак уткнулся ей в колени, и они уснули на полу, покрытом фальшивым мхом, оставив окна открытыми настежь, чтобы в комнату вместе с ужасным запахом города проникали ветер, холодный лунный свет и чувство дома.

На следующий день спозаранку Леди украсила комнату, чтобы стала похожей на лес: нарвала полевых цветов в сквере неподалеку, набросала лопатой комья земли на странный пол, а позже, пока жеребенок грыз морковку, украденную с чужого огорода, развесила по стенам свои трофеи.

Головы шестнадцати охотников в ряд.

И вот он снова посреди усыпанного листьями двора, со своим розовым скейтбордом, похожий на проказливую тень. Ветер развевал кудрявые волосы. Асфальт был скользким после дождя. Изола сидела под умирающим деревом и читала, пряча улыбку между страницами книги, пока Эдгар небрежно выделывал трюки по двору, но на грохот и вскрик она среагировала, вынырнув из сказки.

Эдгар растянулся у дома Страшилы Рэдли. Задние колеса сломанного скейтборда быстро катились прочь.

– Эдгар! Как ты?

Изола поспешила к нему и попыталась помочь сесть.

– Что такое? Что болит? – озабоченно спросила она, нависая над ним.

– Моя гордость, – простонал Эдгар.

– «Скорую» вызвать?

– Нет, – скривился он. Покачал головой и, увидев сломанную ось, добавил: – Но моей доске не помешает катафалк.

Морщась от боли, он потянул за штанину, на которой быстро разрасталось темное пятно.

Изола отдернула его руку и закатала ткань. Посередине голени зиял порез: кровь и ошметки кожи, как будто сырая мясная пицца.

– Круто, – выдохнул Эдгар, разглядывая рану.

– Круто?!

– Ага. – Он слегка поерзал, и нога задрожала. Сквозь стиснутые зубы он с напускной бравадой выдавил: – Даже не болит.

– Жди здесь, – приказала Изола и уже хотела встать, но Эдгар схватил ее за руку.

– Погоди! Мама в доме… нельзя, чтобы она это увидела!

– Почему?

– Просто… просто отведи меня к себе домой. Пожалуйста. Если мама увидит, что я пошел кататься и случилось вот такое… – Он умоляюще воззрился на Изолу.

– Но, Эдгар, рану нужно зашить… – недоумевающе начала Изола. – Тебе надо в больницу.

– Нет! – Кровь отхлынула от лица Эдгара и прилила к ноге, сочащаяся из раны струйка словно стала краснее. – Ее можешь зашить ты.

Изоле невольно пришла на ум Венди Дарлинг, которая в детской пришивала отставшую тень Питера Пэна к его грязным ногам. Она побледнела.

– Что? Нет! Эдгар, я не могу!

– Пожалуйста. – Он сжал ее руку обеими ладонями – венерина мухоловка из плоти. – Прошу, Изола.

Изола покачала головой.

– Я могу ее очистить, но…

– Ты ведь шьешь себе платья?

– Это не одно и то же!

– Но принцип одинаковый.

– Почему ты не хочешь в больницу? – требовательно спросила Изола, уже почти решив оставить его в канаве и сбегать за мамой По.

– Не выношу больниц, – признался Эдгар, и боль в его голосе однозначно не имела ничего общего с раной. – Кроме того, моя мама… я тебе уже говорил, она перевезла нас сюда потому, что боялась каких-то радиоволн. Если она увидит мою ногу, то утащит нас на Луну.

Изола прикусила губу. Эдгар, скривившись, выковырял из раны камешек.

– Знаю, выглядит премерзко, прости, – извинился он. – Ты боишься крови?

– Э-э, нет, – честно ответила Изола. С кровью у нее сложились тесные отношения. Лес Вивианы таил в себе множество опасностей. Изола все детство лазала по деревьям, скатывалась с холмов и заходила босиком в прудики с галечным дном. Все шрамы на теле Изолы имели свою историю, и она точно помнила время и место, где заработала каждый из них: порезы, царапины и ссадины, синяки, припухлости и сочащиеся кровью ранки.

Она даже помнила свою первую менструацию. Четверг, разгар лета и удивительная влага между ногами. Добравшись до ванной и сняв одежду, Изола увидела, что ярко-красная кровь четкими буквами выписала свой автограф, отпечатав его на внутренней стороне обоих бедер, будто картинки с бабочками из детского сада.

– Ну же, Изола. Пожалуйста.

– Что ж… – Она заколебалась, но все-таки помогла ему встать. – Пожалуй, не будем расстраивать Цветок Лотоса.

Эдгар вяло улыбнулся – лицо его приобрело почти тот же оттенок, что и зубы.

– Цветок Лотоса нельзя расстроить, можно только выкорчевать.

Внезапно затворник выскочил из своей лачуги, встал на пороге, раскорячившись, как паук, и заорал: