Обедали часа два. Подавалы проворно меняли яства. Мясные и рыбные, жареные и пареные, щи да каши, восточные сласти и даже заморские фрукты, прежде князем не виданные.

Чашник исправно разливал по кубкам брагу, наливки и настойки, фряжские вина и домашние меды. Пей – не хочу, пока ноги держат, пока не подернуло глаза туманом!

Мирон приналег на рыбу, выпил три чары вина, и его потянуло в сон. Изо всех сил он сдерживался, чтобы не зевнуть, тем более сидевший напротив Козьма Демьяныч зевать не стеснялся. И делал это со смаком, широко разевая рот и даже постанывая от наслаждения. Но воевода степенно вел беседу, и, чтобы не потерять нить разговора, Мирону пришлось взять себя в руки. Он нахмурился, принял строгий вид. На Сытова старался не смотреть, а чтобы прогнать сон, хлебнул ледяного кваса, который пробрал его, казалось, до самых пяток.

– Вот ты, Мирон Федорович, – обратился к нему воевода в присутствии важных гостей подчеркнуто уважительно, – думаешь руды искать. Дело это нелегкое, без навыку – безнадежное. Инородцы те руды стерегут с тщанием, и железные, и серебряные, и особливо золотые.

– На поиски руды не год и не два уйдут, – сказал Мирон, уже жалея, что затеял этот разговор, – а мне к осени нужно в Москву вернуться, государю доклад представить о здешних делах. И всяких заковык у вас и без того хватает. Большереченский воевода жаловался в Сибирский приказ, что в его волость краснокаменские ясатчики заходят. Казаки с Норовского острога ябеду прислали, мол, боярские дети не только жалованье им не выдают сполна, но и в хлебе урезают. А еще государь велел проверить, почему в последнее время привозят в Москву с вашего разряда соболя неважного, которому полтина цена. Куда подевался лучший соболь, уж не проходит ли он мимо казны?

– Бог с тобой, Миронушка! – мелко перекрестился воевода. – Ждал я наветов, но чтоб напрасные! Последние два года в тайге неурожай, ни кедровая шишка, ни ягода не уродились. Ест соболек что попало, оттого и хиреет. А от произвола большереченцев мы сами страдаем. В прошлом годе они вообще замыслили захватить и разграбить наш острог. Где-то в Успенье приплыла на дощаниках сотня казачков да пришлых ярыжек и затаилась под утесом. Не хвастаюсь, хватило двух острожных пушек и десятка пищалей. Стрельнули разок, и побежали бунтовщики так резво, что побросали весь пограбленный скарб и женок, которых силой взяли в ближних деревнях.

– А что касается казачьих ябед на детей боярских… – вмешался Сытов и презрительно махнул рукой. – Ихняя тяжба из года в год идет. Эти на тех, те на этих изветы строчат. Только и знаем, что на правеж ставим. В дальних гарнизонах, хоть на цепь сажай, без устали вино курят, жбанят да «шар» вместо табака потребляют. Сыск проведем, приказчика вызовем, а ему до Краснокаменска пару месяцев добираться, а там то пурги зарядят, то лед на реке стронется, то инородцы смуту какую затеют, то еще какая каверза случится.

– Москва далеко! Туда, известно, слухи разные доходят. Только легко указывать да доглядчиков присылать, – подал голос стрелецкий майор Антип Тиунов, который с явной неприязнью посматривал на Мирона, – а ты попробуй послужи здесь исправно. И в голод, и в холод. Когда гнус жрет, и когда дождь льет. Глянь только, кто у меня в войске! Вольные да гулящие люди, что по прибору в Сибирь попали. Хватали, кто подвернется, по городам и селам, но, пока их до Сибири довезли, половина в бега ударилась, а те, кто остался, большой разор учинили по пути, чисто татарские баскаки. За гуся могли голову снести. Вот мужики и хватались за топоры и вилы. Дома запирали, прятали девок и баб, угоняли в леса скот, выставляли наперед в условленном месте подводы, чтобы поскорее выпроводить незваных, непрошеных.

– А те, что по указу идут, чем лучше приборных? – снова подал голос Сытов. – Также бражничают, также девок соромотят, также поминки ослопам[35]выбивают на правеже. А еще ссыльных да колодников вздумали в Сибирь отряжать. Мы ведь только самых отчаянных держим в железах. Накладно это. Потому и верстаем остальных в служивые или в работные люди, чтоб сами себя кормили или государево жалование честь по чести отрабатывали. Но как были они варнаками, так ими и сдохнут. Прошлым летом на Святую Троицу повезли рекой ссыльных литвинов в Кетский острог для службы, а они казаков, что их сопровождали, перебили, государеву казну в триста рублев захватили и побежали на Обь. Уже в Тобольске их нагнали да в железа заковали. – Голова тяжело вздохнул и перекрестился. – Прости мя, Господи! Сплошная беда от этой братии! Порой столько от кыргызов не страдаем, сколько от колодников.

– Да что там колодники! – вздохнул воевода. – Этого добра, как грязи за околицей. На попов у нас скудость великая. Храмы по всему уезду стоят неосвященные, не слышно в них церковного пения. И со старой верой некому бороться. По урмана[36]скиты стоят, раскольники открыто государя Анчихристом кличут, а только прижмешь их, так сами себя жгут целыми семьями. Ни стариков, ни детишек не жалуют. В посаде вон пять семей затесались, в плотницкой слободе. Бирюками живут, в церкви с нами не молятся, чтоб крест не мешать.

– Не едут к нам белые попы, а если какой захудалый появится, то или бражник, или гулена, – перекрестился на образа Козьма Демьяныч. – Народ живет в блуде, без венца, помирает без причастия, дети нехристями бегают. Как тут прикажете обращать инородцев в православную веру? В новых монастырях, что строятся в уезде, ни одного черного попа…

Мирон молча слушал жалобы, понимая, что правды в них столько же, сколько и лжи.

Перед отъездом в Сибирь Петр Алексеевич имел с ним долгий разговор, который Мирон запомнил слово в слово. Крепко разгневался государь, узнав, что служилые люди Сибири носят на каждый день платья бархатные да парчовые, а зимние и вовсе на соболях и черно-бурых лисицах. В таких нарядах при царском дворе хаживают лишь первые чины да фрейлины, и то в праздники.

Самого Петра никто не посмел бы упрекнуть в излишествах, но вот царедворцы его… Меньшиков, Головин, Шереметев… Неужто государь не видел, как бессовестно, как нагло они наживались, как загребали несметные сокровища? Сибирские воеводы и миллионной доли их богатств не имеют. И все же мздоимство и татьба по любому случаю – великий грех!

«Гнусно все это, супротив веры, – думал Мирон, – и в России разве мало греха творится? Только скрывается умело, на людской обзор не выносится. А при дворе чем чище нравы?» Тут он прикусил язык, вспомнив, что крамола до добра не доведет. И принялся размышлять, сколь велики затраты государства на то, чтобы освоить и заселить эту огромную, дикую и неприветливую страну. И окупятся ли когда-нибудь эти расходы, принесут ли прибыль, если, в конце концов, придут сибирские народы под российскую корону?

– Ладно, – прервал его мысли воевода, – хватит слезы лить и бедовать, как бабы! А то повезет Мирон Федорович в Москву грамоту, и в ней отпишет, что воевода и его люди ослабели, с вольницей не справляются, государевы наказы не сполняют. А у нас ведь дела идут не в пример соседним уездам: и ясак сдаем полной мерой, и налоги исправно отправляем в казну, и торгуем, и пашню сеем, и хлебом своим живем, зимой не голодаем… – Он встал из-за стола, перекрестился на иконы и перевел взгляд на Мирона: – Ну что, царев посланник, пойдем, поговорим ладком, а то что-то в сон потянуло.