квартиры на улице Фридланд и в ее загородном доме. Русская музыка и цыганские песни явились для нее полным откровением. Я обнаружил у нее волнующий голос, великолепный тембр, потрясавший до слез. Я и сейчас вспоминаю чарующее выражение ее глаз в первый раз, когда она согласилась петь в сопровождении мадам Перовской, замечательной музыкантши и аккомпаниатора. У нее был великолепный слух, она быстро выучила русские и цыганские песни и пела их просто замечательно. Я мог слушать ее часами без устали.

Капризы Биби, как звали мы между собой мадам Хуби, принимали иногда форму щедрости столь же непомерной, сколь и неожиданной. Видя ее вспыхнувшую страсть к музыке, я привел к ней одного из своих очень хороших русских друзей – пианиста Владимира Дервье, обладавшего восхитительным голосом и талантом, далеко превосходившим возможности простого любителя. Мадам Хуби пригласила его на обед с женой, я сидел между хозяйкой и баронессой Дервье. За обедом Биби сняла свой бриллиантовый браслет и подала его мне: «Я полагаю, это украшение гораздо больше пойдет моей соседке», – улыбнулся я, взял браслет и надел на руку баронессы.

Мы все сочли это за шутку, но когда мадам Дервье хотела вернуть браслет, Биби отказалась его забрать: «Оставьте его, – сказала она, – он ваш». На следующий день Ирина в свою очередь получила от нее букет роз, скрепленный бриллиантовой брошью.

Завтракая однажды у мадам Хуби, я имел неосторожность сказать, что еду на несколько дней в Брюссель, чтобы повидать генерала Врангеля и закончить одно дело. Биби тут же заявила, что они с мужем поедут со мной. Эта мысль, кажется, не вызвала энтузиазма у самого Хуби, но он не смел противоречить желаниям жены.

Наш отъезд был воистину эпическим. На вокзале Биби погрузили на багажную тележку, чтобы довезти до поезда; понадобилось не менее четырех носильщиков, чтобы втащить ее в вагон. В дверь ей пришлось входить боком. Все оставшееся в купе место занял ее многочисленный багаж. Открыли корзину с провизией и шампанским, и путешествие прошло за едой и питьем.

В Брюсселе мы остановились в одном отеле и должны были встретиться там вечером, чтобы вместе идти ужинать. Я, бросив в номере чемодан, тут же отправился по своим делам.

Когда я вернулся, портье сообщил мне, что мадам Хуби повздорила с директором из-за пианино, которое тот отказывался перенести в ее номер, и что супруги покинули отель. Он дал мне адрес дома, снятого Биби в городе, куда она просила меня прийти поскорее.

Биби не теряла даром ни секунды, и дом уже переменился на ее лад. Она, убранная своим кокошником, восседала с мужем за ужином, сервированным как по волшебству. Хуби молча пил и, казалось, был в мрачнейшем настроении, в отличие от жены, сидевшей с ликующим видом ребенка, которому удалось провести родителей.

– Наконец-то, сокровище мое! – воскликнула она, увидав меня. – Я не терплю отели. Все директора – негодяи и идиоты. Я сняла этот дом на три месяца и пригласила русских музыкантов, которые вот-вот появятся. Садитесь, ешьте и пейте… У вас нет пока дел в Париже?

Во время ужина пришли музыканты из ночного кабачка, и вечер продолжался, набирая обороты.

На следующий день на заре мадам Хуби прислала за мной. Она сидела в кровати и заливалась горькими слезами:

– Вилли! Я потеряла Вилли! – твердила она рыдая. – Он ушел ночью. Я обожаю его и не могу без него жить… Сокровище мое, помогите мне его найти.

Она протянула мне измятую записку, оставленную ей мужем: «Дорогая Аннах, я ухожу и не вернусь. Всего доброго. Вилли.»

Позвонили в Париж на улицу Фридланд. Барон Тюрпен ответил, что Вилли не появлялся, но если приедет, жену тут же известят.

Тем не менее мадам Хуби решила немедленно вернуться в Париж и поднять там все и всех на ноги, чтобы найти беглеца.

Всю обратную дорогу она пила и плакала, плакала и пила, и чем больше пила, тем больше плакала.

Префектура была тут же поднята на ноги, и квартира на улице Фридланд наполнилась детективами, профессиональными и прочими. Восседая среди них, как генерал среди штаба, мадам Хуби в кокошнике и ночной рубашке изматывала их противоречивыми и несуразными приказами. Увидав вдруг молодого человека, который, по правде сказать, действительно больше походил на служащего похоронного бюро, чем на полицейского, она набросилась на него:

– А ты, чертов сын, зачем явился со своей похоронной мордой! Что ты тут торчишь? Отправляйся на поиски!

Наконец, Вилли был обнаружен в Ницце, в маленьком семейном пансионе, где он прятался.

Биби немедленно потребовала свою машину и тут же помчалась на Лазурный берег. Она вернулась спустя несколько дней и вернула мужа в родной дом, присмиревшего и скорее мертвого, чем живого.

Глава X. 1927 год

Моя книга под огнем критики. – Меня обманом отправили в Испанию. – «Королева Ронды». Дружеский прием каталонцев. – Тревожные вести из Булони. – Я тайно перехожу границу. – Предательство и бегство моего поверенного. – Причины моего отъезда в Испанию. – Миссис Вандербильт спасает безнадежное положение. – Чета Хуби покупает дом в Булони. – Венский маг. – Фульк де Ларенти-Толозан

Вышла моя книга «Конец Распутина» и настроила против меня изрядную часть русской колонии. На меня обрушилась лавина писем с оскорблениями и угрозами – в большинстве анонимных, как и положено.

В чем я все-таки был виноват? В том, что правдиво рассказал об историческом факте, который слабо известен и ложно толкуется иностранцами, имеющими самое смутное представление о том, что же происходило в то время в России? Я говорил уже, почему я счел себя обязанным открыть эту страницу недавнего и такого мучительного прошлого. Я свидетельствую о том, что видел и слышал сам: «Мы не имеем права оставлять потомству мифы», – написал я в предисловии. Моя единственная цель, которую я преследовал, – развеять эти мифы, подкрепляющиеся лживыми и пристрастными историями, которые можно встретить в книгах, газетных статьях, театральных пьесах или фильмах.

Жестче всего мою книгу критиковали круги крайне правых. Вот уж никогда не думал, что «распутинщина» так прочно укрепилась во многих умах. Эти люди устраивали конференции, где часами разглагольствовали о том, что книга, написанная мною, скандальная, и что я оскорбил память императора и его семьи. В действительности же меня можно упрекнуть лишь в том, что я показал истинное лицо «святого старца».

Тем большее вознаграждение за критику и ругань я находил в отзывах, которые получал от других моих читателей, особенно от такого уважаемого и выдающегося человека, как митрополит Антоний, глава православной церкви в эмиграции. Его