Что сбивает меня с толку по сей день. Когда девушка упала, тот, на кого она смотрела, не ворвался в кадр. Не поспешил ей на помощь. Не остался, чтобы дать показания.

Может, тебе отдохнуть, Эгги? Так ответила Стейси на мое предположение, что человек вне кадра имеет какое-то отношение к «сердечному приступу» Ивонны. Оставь и забудь, сказала она. Но я совету не внял и начал разнюхивать, используя полицейский жетон совсем не по назначению. Стейси сама пришла в мой офис и на этот раз обошлась уже без может. Меня отправили домой — в недолгий отпуск. А когда я вернулся на работу, все уже перевернулось с ног на голову. Коллеги знали, что меня посылали отдохнуть. Надо мной посмеивались, меня поддразнивали. Я был конспирологом, помешанным на работе психом.

Такое клеймо не ототрешь. Я знаю, как люди смотрят на меня. Но я знаю и другое: чутье не обманывает. Волна тошноты накатывает каждый раз, когда я представляю соблазнительную улыбку Ивонны или мелькающий кулак Кришны. Я чувствую, что два этих события связаны, и мой долг — прислушаться к внутреннему голосу. Хорошая полицейская работа — это математика. И еще умозрительные построения. Созвездия существуют, потому что в звездах кто-то что-то углядел, указал на это, а кто-то другой сказал: да, я тоже вижу.

Ставлю в микроволновку чашку с водой и перебираю содержимое коробок. Первым после Ивонны был сын Мэдди, Ричи Голеб. Шеф-повар, горячая голова, исключенный из Университета Джонсона и Уэльса. Мэдди отказывалась признавать, что сын принимал наркотики, говорила о каком-то рекреационном самолечении, о том, что на такой работе нужно контролировать себя. Ричи умер ночью, у себя во дворе, с листодувкой в руке. В нашем последнем разговоре Мэдди предположила, что его отравили, как делают в России.

Следующим стал Дерри Сирз. В полиции его с женой знали хорошо; эти двое постоянно поколачивали друг друга, после чего у них забирали четырех детей. Дерри умер, когда тащил супругу в передний двор. Жили они тяжело и бедно. Передо мной и сейчас стоит ее разбитое в кровь лицо, неровные зубы. Я спросил, видел ли кто-то, как умер ее муж. «Откуда мне знать», — ответила она. Помню пробивающийся между листьев свет. Помню, подумал тогда, какое чудо, что деревья живут и даже цветут в этом аду. Повсюду иголки. Пеленки. Вот умрут они, и люди вздохнут и скажут: туда им и дорога. Точка.

А Рита Болт? Ей было двадцать четыре. Образцовая наркоманка держала путь в «Данкин Донатс», оставив ребенка в разогревшейся под солнцем машине. Умерев, она спасла от смерти его. О них писали в газетах, но никакой загадки здесь нет. Героин плохо влияет на сердце.

Ло возвращается домой и окликает меня снизу: ты в порядке? Она уже знает, и это самое страшное в браке. Чувствует, когда я иду по следу. Да!

Я мог остановиться. И мне нужно остановиться. Уничтожить материалы. Стереть файлы. Но я печатаю:

— Обед! — подает голос Ло.

Я спускаюсь вниз, но не говорю ей, чем занимаюсь. Точно так же я не скажу Стейси, что у меня есть какое-то чувство. О чувстве никому говорить нельзя. Можно говорить о чутье или инстинкте, но никогда о ваших чувствах. Только об этом и спросила Ло, когда настало время отдавать Чаки. Как это отразится на его чувствах? Он поймет?

И их ответ. Мы не знаем.

— Привет, Ло-Ло. Слышала такую фразу «Я — Провидение»?

Она улыбается.

— А ты что, читаешь Лавкрафта?

Я пожимаю плечами.

— Просто заметил где-то.

Ло, любовь моей жизни. Ло, которая любит Лавкрафта и меня. Вот тут и появляются тревожные мысли, вроде такой: «Это должно что-то значить».

— Эй, — говорю я, как будто все нормально, как будто я — Стейси, как будто в голове не складывается план, не проводятся соединительные черточки. Надпись на бейсболке Бородача — «Я — Провидение». Бородач любит Лавкрафта. Для меня он уже настоящий. Такой же, как Криш, как Ивонна. — Я причмокиваю. — Мы ждем Марко или кого-то еще или можно подналечь?

— Можно, налегай, — говорит Ло. — Сегодня только мы.

После обеда мы идем в спальню, и вот там она словно перевоплощается. Трахать Ло — для меня спасение. Я забываю обо всем на свете. Мир исчезает. В ее крепких бедрах таится сила, покоряющая меня. Начинается с того, что она, словно зверек, тычется в меня на кухне. Потом она раздевается. Однажды, уже давно, Ло сказала, что у нее не хватает терпения для меня и моих нетренированных пальцев, когда дело доходит до ее блузок с бесчисленными пуговицами. Ей нравятся пуговицы, и она не наденет ничего, что не украшено сверху донизу пуговицами. «Твои руки знают, что делать, только когда они на мне», — сказала она мне в тот первый день. Говорилось ли когда-либо нечто столь же прекрасное голому мужчине?

Раздевшись до трусов, стягиваю носки. Ло, по другую сторону кровати, расстегивает одну розовую пуговичку, потом другую, третью. Наблюдая за ней, представляю, как Марко и другие жеребчики в ее классе, вернувшись домой, кончают, фантазируя, что бы они сделали, как рванули бы эту блузку и как разлетелись бы эти пуговички…

Ло заканчивает, и ее груди, такие мягкие, обвисшие, как она их называет — женщина моего типа, всегда и во всем ищет негатив, — у меня перед глазами. Она вздыхает — пуговица попалась несговорчивая. А в моей голове мелькает мысль: что будет, когда она станет старухой с артритом? Когда это случится? Твое тело — это ужасно — обречено с самого первого дня, твоя судьба — смерть, и это неотвратимо, что бы ты ни делала. Как и та девушка, Ивонна.

Она свистит, указывая взглядом на то, что еще на мне.

— Что-то не так?

Я краснею.

— Нет. Просто думаю.

Она складывает руки на груди.

— Не обо мне, надеюсь?

— Господи, нет. Знаешь, почему я спросил насчет той фразы, «Я — Провидение»?

Она ложится на кровать, снова выставив груди, и похлопывает ладонью по простыне.

— Эгги, прием по вторникам и четвергам. С трех до пяти.

Я сажусь.

— Это было на бейсболке у того парня.

Ло расстегивает штаны. Она называет их брюками.

— Можешь записаться на пятнадцатиминутный блок — на белой доске возле моего офиса или онлайн.

— Ло…