Вот такое младенческое воспоминание. Я что его выбирала? Да я бы такое никогда в жизни не выбрала бы! И зачем мне это? О чем оно мне сигнализирует? О том, что я никогда не буду отменять свои планы, несмотря ни на какие обстоятельства? Или о том, что я засранка редкостная и пытаюсь это всячески скрыть от окружающих?

Следующее воспоминание относится уже, видимо, к тому периоду, когда я более или менее научилась контролировать свою физиологию. И меня потянуло на возвышенное.

Родительская комната. В руках у меня нарезанные длинные белые полоски бумаги. И с ними я бегаю от одной стены к другой. Полоски шуршат и трепещут в руках. У меня полное ощущение, что вот-вот я взлечу. Воспарить мне мешает окрик родителей. Они, видимо, ничего вдохновляющего не могут разглядеть в ребенке, который, топоча как слон, носится из угла в угол, зажав в потных кулачках обрывки бумажек.

Ладно, это воспоминание какую-никакую службу мне сослужило. Я старалась никогда не прерывать бессмысленные, с моей точки зрения, занятия моих сыновей, если, конечно, они не угрожали их жизни и не происходили на глазах у изумленной публики. Пусть мне и хотелось сказать, что пузыри из слюней – это неэстетично, или, например, состриженные со всех моих кукол волосы, спрятанные к тому же под подушкой, – это глупо. Я сдерживалась. Может, это была игра в парикмахера или воздухоплавателя, отправляющегося в полет на чудесном шаре из собственных слюней.

Только однажды я попросила сына Еремея не отдирать обои от стены в коридоре. На что, правда, он мне вполне резонно заметил: «А мне очень нравится». Нравится человеку очень. Что ты сделаешь? Разводить китайские церемонии с текстами типа: а рабочие старались – клеили, или – а квартирка наша будет некрасивая, ободранная? Да он тоже старается – дерет маленькими пальчиками намертво приклеенные обои. И такая стена ему лично кажется более красивой.

Хорошо, оставлю собственных детей. Они вообще мальчики. А мальчики – это вам не девочки ни одной минуты.

Воспоминание третье. Вот тут мне уже пять, к шести. Папа приносит маме ордер на новую квартиру. Квартира – хорошо, папа в роли радовестника не очень. Так, по крайней мере, в этот момент думает мама, не замедлительно озвучивая эти свои мысли. А на мой детский неискушенный взгляд все отлично. Папуля весело так колеблется в проеме двери, так призывно и мощно размахивает ордером на квартиру, что мама, не выдержав, выхватывает бумажку у него из руки и убирает подальше. Веселый не только от счастья папа еще какое-то время размахивает осиротевшей рукой, пока не замечает, что главнейшего для него на тот момент документа не наблюдается. Всполошенный отец кидается к маме, вопрошая, где же? На что мама мстительно замечает, что из-за такого ненормального папиного поведения она бумажечку тю-тю, в помойное ведро выбросила. Доверчивый папуля, не долго думая, ныряет с головой в помойку, я хохочу в восторге, мама стонет.

Следующий кадр того же воспоминания: папа храпит на моей маленькой постельке, ноги трогательно свисают. Я, достав из игрушечного докторского набора пластмассовую трубочку, по очереди внимательно выслушиваю каждую его пятку.

Это я:)

И вот что следует из этого воспоминания? Что мой отец увлекался излишне горячительными напитками? Нет, не было этого. Более того, у папы была уникальная особенность практически не реагировать на алкоголь. Пьяным я его никогда не видела, хотя застолья в нашем доме были не редкостью. Может быть, это тайное указание на то, что мама в глубине души считала, что папе место рядом с мусором? Опять мимо. Мама всю жизнь обожала и боготворила отца, как, собственно, и он ее. И вот зачем в моей копилке памяти такая бесполезная безделица? И ведь не избавишься. Есть и все тут.

Ладно, думаю. Может, все же дело в том, что человек запоминает что-то необычное, выделяющееся на ровной глади реки жизни?

Иду смело к мужу и прямо спрашиваю, а какое его самое раннеее воспоминание? Муж долго мечтательно смотрит куда-то в угол кухни, тяжело кряхтит и, наконец, выдает: «Помню, как я писаю на забор».

Да уж. Вряд ли этот процесс был для него чем-то необычным.

И вот интересно мне, это только наша семья обладает такими во всех смыслах сомнительными младенческими воспоминаниями или у других тоже с этим не очень?

И все же самые первые впечатления о мире обычно туманны, загадочны, несолидны в конце концов. Пеленки-распашонки, пустышки-неваляшки – какое отношение все это имеет к нашей нынешней взрослой и серьезной жизни? Ровным счетом никакого.

А вот чуть позже начинается куда более интересный отрезок жизни.

Дошколенок уже на многое способен и помнит немало.

Мой мир в те золотистые ясные времена был трехчастным. Первая часть традиционная – дом. Но не могу сказать, что у меня много воспоминаний о моей домашней жизни.

Я на полу в детской, на зеленом толстом ковре в розовых крупных цветах, строю дом из немецкого конструктора. Помните, были такие красно-белые и даже с окошечками. Разной длины детальки. И базовая пупырчатая дощечка в качестве фундамента для строительства. Ух! Любименькое.

Остались в памяти в основном всякие необычные эпизоды: моя баба Лиза, сделав себе из картошки огромные челюсти и вставив их рот, бегает, завывая за мной. И хотя за минуту перед этим я с удовольствием наблюдала за процессом превращения картофелины в зубы, ужас охватил меня дичайший. Никаких сомнений не было: это конец!

Прекрасно помню, как папа, о чем-то задумавшись, взял в руки вместо портфеля стул, ловко ухватив его за спинку. И таким макаром выдвинулся к входной двери, чтобы идти на работу. Я была в восторге. А безжалостная мама отняла стул и вручила нашему Рассеянному с улицы Вятской его чемоданчик.

Папуля частенько чувствовал себя чужим в мире обычных вещей и людей. Однажды он захотел быть настоящим мужиком: взял железную дверную цепочку и стал прибивать ее железными гвоздями в нужном месте. Приколотить ему удалось исключительно собственную руку. Истекающего кровью отца опять спасла мама.

Он катал меня на санках. И я до сих пор помню, как же это здорово – ехать и сгребать рукой в варежке снег с белых сверкающих дорожек.

Папа читал по вечерам сказки, лежа рядом со мной на диване. Тут, правда, надо было очень внимательно за ним следить: прочитав несколько предложений, он, выронив книжку из рук, начинал громко храпеть. Сразу надо было быстро пихануть его кулачком в бок и заорать: «Папа, не спи!» Папуля встряхивался и с возмущением говорил: «Я сплю? Ничего подобного. Я задумался. Тут ведь есть над чем подумать?»

Его добрые карие глаза светились лукавством, и он первым начинал хохотать. Если вы соедините в вашем воображении Карлсона, Винни Пуха и Мумми Папу с его мемуарами, вам удастся немного понять, каким был мой папа в моих глазах.