– Как ты можешь так беспечно недооценивать Нефертити? Разве ты не видишь, что ее амбиции ничуть не уступают твоим?

Голубые глаза Ситамон встретились с глазами Тейе.

– Да, это так. Но она моложе меня и не так опытна. Ты была бы счастлива увидеть, как мы вцепимся друг дружке в горло, правда, богиня? Ты хочешь сама управлять Аменхотепом, но ты слишком горда, чтобы соперничать с Нефертити и со мной, потому что знаешь, что проиграешь. Молодости и красоте ты можешь противопоставить только свою политическую дальновидность, но красоту Аменхотеп ценит намного выше.

– Ты не боишься меня, Ситамон?

Вопрос прозвучал почти неслышно.

– Да, боюсь, – вяло ответила та, – но ты не посмеешь тронуть меня, пока отец жив, а когда он умрет, меня защитит новый фараон. В любом случае, не думаю, что ты сможешь навредить мне. Ты не настолько опасна. Если бы ты хотела убить меня, ты бы давно это сделала, когда мы с тобой были соперницами.

Тейе неприятно засмеялась.

– Мы были соперницами только в твоем тщеславном воображении, Ситамон. По крайней мере, употреби свое влияние на царевича, чтобы придержать этих жрецов солнца. Мне не нравятся его религиозные устремления. Тебя не может волновать вся эта ерунда с Атоном.

Ситамон медленно закрыла глаза и улыбнулась.

– Меня – нет, но Аменхотепа волнует. Ты слишком долго единовластно правила Египтом, мама. Ты видишь скрытые трудности там, где их нет. Он развлекается, только и всего. Мы все развлекаемся.

Она села, сделала знак слуге подать полотенце, и Тейе поняла, что дальше спорить бесполезно. Холодно кивнув, она вышла.

В ее словах есть доля правды, – размышляла Тейе, возвращаясь в свои покои. – Это все так легко забывается – беззаботная веселость, безрассудство, игра ради самой игры. И она определенно имеет все основания упрекать меня в ревности. Я действительно хочу иметь влияние на сына, хочу быть вхожей в круг его друзей, хочу заставить его подчиняться мне. И я сделаю это. Она ошибается, полагая, что будет иначе.

Следующие несколько недель Тейе пристально следила за бешеными темпами строительства в Карнаке. Она с удовлетворением замечала, что, несмотря на то, что среди прежних религиозных святынь растет розовый храм Атона, сын по-прежнему относится к Амону с глубочайшим благоговением. Иногда ей казалось, что Аменхотеп глумится над ритуалами богослужения, сознательно делая их слишком изощренными, но глумится не так, как это делал его отец, с беззлобной иронией искушенного правителя, а с холодной скрытностью посвященного в более глубокие тайны.

Она старалась больше времени проводить с сыном, прогуливалась с ним в компании Нефертити, Ситамон и его прихвостней; они кормили уток, которых полно было в царских озерах, рвали цветы и сплетали из них гирлянды или с милой простотой вкушали вечернюю трапезу, сидя на траве и глядя, как Ра погружается в уста Нут. В такие моменты Аменхотеп редко заговаривал о религии, но Тейе не могла понять, связано ли это с ее присутствием или нет. Он часто очень трепетно и с большой любовью говорил о красоте и очаровании мира природы, трогательно смущаясь при этом. Животные любили его, это было очевидно. За ним всегда увязывались обезьянки, кошки, борзые отца, а когда он устраивал смотр колесничим, лошади без страха подходили к нему и тянулись мягкими губами. Его простота одновременно восхищала и пугала Тейе, казалась ей слишком правильной и выверенной, чтобы быть настоящей. Своей нарочитой открытостью он будто бросал вызов простой искренности. Однако Тейе глубоко трогало почтительное отношение сына. Он сочинял для нее песни и сам исполнял их, подыгрывая себе на лютне, которой овладел в совершенстве. Прогуливаясь с ней по саду, он трепетно, как ребенок, держал ее за руку.

При дворе стало очень модным любить природу. Цветы из аметиста, яшмы и бирюзы, оправленные в золото, появились в ожерельях, поясах, в выкрашенных хной мочках ушей, в локонах женских и мужских париков, свисающих до пояса. Ни один царедворец, заботящийся о своем статусе, не появлялся в саду без обезьянки на плече, собаки или гуся у ног, корзинки с котятами, которую носили за ним слуги. Придворные дамы собирались на лужайках, жеманно смакуя местное пиво и обсуждая таланты своих садовников. В садах гарема, обычно пустынных почти до полудня, теперь на рассвете было полно заспанных наложниц, которые, спотыкаясь о шелковые подушки, с громкими восторгами наслаждались свежим утренним воздухом. Торговля непахучими маслами стремительно пошла в гору.

Тейе наблюдала, как придворные превращают Малкатту в роскошное подобие летнего поместья состоятельных горожан, а ее сын невольно становится центром нового развлечения. Она надеялась, что это продлится недолго. Глядя на то, как Аменхотеп тискает своих кошек, катается по траве с мартышками, со смехом гоняет уток, а те, переваливаясь, убегают от него, она впервые серьезно попыталась представить двойную корону на его странно непропорциональной голове. И не смогла. Это встревожило ее. Это просто ребячество, – успокаивала она себя, – попытка быть беззаботным и безыскусным в дружеском кругу. В детстве Аменхотеп не мог позволить себе такую роскошь. Скоро ему наскучит все это. Должно наскучить.

Нефертити, наконец, уложили в постель в личных покоях Тейе, и она разрешилась от бремени девочкой с легкостью и быстротой, удивительной для ее хрупкого телосложения. Когда возбуждение привилегированных очевидцев этого великого события улеглось, и они удалились, чтобы продолжать празднование, Аменхотеп взял дочь на руки.

– Я назову ее Мериатон, – сказал он, прижимая к себе малышку, она дергала крошечными ручонками и плакала. – Возлюбленная Атона – хорошее имя. Она плоть от плоти моей.

– Ты не желаешь прежде посоветоваться с оракулом? – спросила Тейе.

– Я главный слуга Атона, и мне известно мнение бога, – важно ответил он. – Мериатон – имя, которое ему очень нравится.

– Ты пошлешь официальное сообщение отцу?

Не ответив ей, он передал Мериатон кормилице и сел рядом с Нефертити.

– Я же говорил тебе, что это будет легко, – сказал он, проведя пальцами по ее влажной щеке, – и скоро твоя фигура станет такой же прекрасной, как прежде. Тебе на радость.

Нефертити мягко отстранилась.

– Если это порадует также и тебя, Аменхотеп, – ответила она. – Можно я теперь посплю? Я устала.

Он сразу поднялся.

– Спи, счастье мое, – сказал он и обернулся к Тейе. – Матушка, выпей со мной чашу вина.

Тейе кивнула, и они вместе вышли через маленькую приемную. Когда слуги торопливо зажгли лампы, Херуф разлил вино в чаши. Тейе опустилась в кресло, а Аменхотеп уселся на стул рядом с ней.

– Фараон должен услышать эту новость от одного из твоих вестников, – мягко сказала она. – Не мог бы ты хоть ненадолго забыть свою ненависть?

Он поднял свою чашу и принялся задумчиво водить пальцем по краю. Его серебряные кольца поблескивали в свете ламп.