Завтрак подают в два по Сиднею. Марти любит эти подносы с маленькими отделениями, в каждом из которых прячется сюрприз. Коробочки не то что миниатюрные, просто уменьшены на треть. Он съедает все, включая фрукт и йогурт. Чувство вкуса у него атрофировалось, но есть своего рода мышечная память, эхо прежних трапез. Солнце теперь бьет в иллюминаторы, почти все шторки опущены. Марти оставляет свою чуть приоткрытой и читает «Таймс» в полоске белого света. Летишь через половину земного шара со своей городской газетой. Чудо, да и только. Надо будет попросить официанта помочь с заполнением таможенного формуляра, поскольку от любого рода формуляров у него подскакивает давление. Его дерганые печатные буквы не влезают в отведенные для них квадратики. Марти чувствует, что щиколотки отекли, и роется в кармане кресла в поисках ибупрофена, потом забывает, что искал, натыкается на маршрутную квитанцию и решает, что хотел посмотреть название гостиницы. Быть может, он последний человек на планете, который пользуется услугами агента бюро путешествий. Это женщина, которую он никогда не видел лично, работавшая прежде в юридической фирме. Она – голос в телефонной трубке, женщина, погруженная в схемы расположения самолетных кресел и заграничный общественный транспорт. Несколько раз она пыталась ему растолковать, что билеты теперь безбумажные, но Марти хотел получить что-нибудь черным по белому. «Безбумажный билет – оксюморон», – сказал он в трубку.

Они летят к краю материка, ободку песчаных обрывов, красных черепичных крыш и буровато-зеленых древесных крон. Марти следит за посадкой на мониторе в спинке кресла перед собой, сопоставляет движение условного, словно из компьютерной игры, самолетика и то, что видит в иллюминатор. Снижаться начинают сразу после того, как внизу показывается нефтяной завод на берегу Ботанического залива. И вот самолет уже катится по посадочной полосе и подъезжает к зданию аэропорта. Марти готовится к высадке. Само слово «высадка» придало бы стюарду сходство с бывшим военным, если бы не розовая гвоздика в петлице. Специфический словарь аэропортов всегда смущает Марти. Территория отчуждения, думает он, идя с картиной по мостику, или по сходням, или как там это называется. У него только маленький чемодан и картина, так что он проходит через зал выдачи багажа и оказывается на таможне в числе первых. Молоденький мальчик в рубашке с короткими рукавами спрашивает, почему картина не задекларирована. Марти отвечает, что везет ее на выставку в Художественную галерею Нового Южного Уэльса, и это, разумеется, усложняет дело. Появляются таможенники постарше, требуют заполнить бланки и протоколы. Марти не разрешает им развернуть картину, но говорит, что они могут просветить ее рентгеном. Его ловят на слове и уводят в отдельное помещение с виниловыми стульями, где он сидит и ждет, пока картину просветят. Наконец ее возвращают, и он выходит в терминал. Пассажиры катят чемоданы в белизну аэропорта, туда, где за ограждением ждут встречающие.

Таксист-индус одет, будто собирается на полюс, в машине жарит печка, хотя на улице больше десяти градусов Цельсия. Марти прилетел из манхэттенского лета в сиднейскую зиму, но она ощущается как ранняя весна перед тем, как вдоль дорожек в Центральном парке распустятся тюльпаны. Внезапно он понимает, что они едут по неправильной полосе. Его это нервирует, хотя сам он последний раз водил машину еще до того, как Клинтон стал президентом. Картина рядом с ним на заднем сиденье, чемодан в багажнике. Марти читает таксисту – Махешу, согласно удостоверению, приколотому на солнцезащитный козырек, – название гостиницы из маршрутной квитанции, тот кивает. Марти спрашивает, нельзя ли выключить печку – у него с собой ценная картина, которой вредны перепады температуры. Махеш молча выключает. Они долго едут мимо складов и мебельных магазинов и наконец оказываются в жилом районе из приземистых одноэтажных домиков с крохотными мощеными двориками и папоротником либо пальмой в кадке у двери. Ближе к городу Марти видит двух-трехэтажные викторианские дома с ажурными балкончиками и двустворчатыми дверями – дальние родственники нью-йоркских таунхаусов. Марти переводит часы на местное время по оранжевым цифрам на приборной панели. Сейчас 9:06, но Марти не знает, какого дня. Он вылетел в среду, но где-то по пути день то ли прибавился, то ли потерялся. «Вы не могли бы сказать, какой сегодня день недели?» Водитель с опаской смотрит на него в зеркало заднего вида и отвечает, что сегодня пятница.

При мысли о том, чтобы провести выходные в гостиничном номере или отправиться куда-нибудь с группой туристов, которых он не будет толком слышать и понимать, Марти становится противно. Он никогда не любил прыгать с фотоаппаратом вокруг памятников или ездить на автобусные экскурсии в живописные загородные поместья. Ему всегда нравилось обходить город пешком, выстраивать в голове план, останавливаться перед витринами риелторских контор и узнавать, сколько стоит небольшой домик в приличном пригороде. Эти городские прогулки всегда смущали Рейчел. Они отправлялись в роскошные круизы по европейским рекам, а он оставался в каюте или читал американскую газету в шезлонге, перед тем как на четыре часа окунуться в неизвестность. Рейчел штудировала карты и путеводители, рассматривала картинки с местной флорой и фауной, пыталась увлечь Марти историей города или страны. Он ничего не желал слышать, пока не окажется на улице. Его интересы были узки – пабы, кулинарии, живопись в гостиничных вестибюлях, двухчасовая прогулка по музеям (без экскурсовода и без этих идиотских наушников), местный колорит, дешевая уличная еда, жесткие матрацы с пуховыми подушками, завтраки в номер. Он выходил в жилете с множеством карманов для своих таблеток, иностранных монет и зубной нити. Они побывали вместе в десятках стран, но он помнит только еду и гостиничные номера. Рейчел упрекала его в недостатке любопытства, в нежелании знакомиться с историей. Марти отвечал, что хочет узнавать страну по ее паркам, улицам и бутербродам. Он писал заметки в пружинных блокнотах, как репортер, и никогда их не перечитывал. В жилете у него был кармашек для шариковых ручек. Теперь, когда Рейчел нет – неужели уже десять лет прошло? – он почти не путешествует, потому что катится под уклон. Так он говорит Ниле. Скоро у него дома установят медицинскую кровать и сиделка будет подмывать его губкой. Это – тупик, которого никак не минуешь. Он не умрет в больнице или хосписе. Последняя привилегия богатства. Однако даже богатому старику приходится мочиться сидя. Это Марти тоже говорит Ниле, а она качает головой и вздыхает.

– Вы не против, если мы поедем не в гостиницу, а в Художественную галерею Нового Южного Уэльса? – спрашивает он таксиста. – Это близко?

– Совсем рядом.

– Спасибо.

– Не за что, сэр.

Хорошо бы в Нью-Йорке были такие таксисты, как Махеш. Они останавливаются перед типичным музейным фасадом: колонны и каменная резьба на фронтоне. Марти расплачивается с таксистом и поднимается по ступеням, неся картину и катя чемодан на колесиках. Только пройдя через главный вход и увидев перед собой охранника, Марти осознает всю нелепость своей затеи. Он не понимает, зачем это все делает и почему идея засела, как атеросклеротическая бляшка в артерии. Элли – одна из причин, но есть и другие, не поддающиеся объяснению, какое-то темное мистическое чувство, что он возвращается назад, или заглаживает вину, или просто заново возникает в другом часовом поясе наперекор времени и смерти. Марти пережил многих, но Элли по-прежнему жива и очень многого добилась. Хочет ли он напомнить ей, с чего она начинала? Нет, думает он, его цель – отдать дань старому мучительному сожалению.