После панихиды Шевире угостили островитян в портовом кафе. Там Жоэль Гото и Тентен Гарнерэ, обняв друг друга за плечи, с подъемом и избытком подробностей, свойственными потерпевшим кораблекрушение, рассказали о конце «Фин-Фэс» и исчезновении Огюста. По мнению Жоэля, Огюст наверняка умер, не мучившись, даже не заметив того, ведь он был пьян с самого утра. Тут Коко Муанар все ж таки смущенно опустил голову.

После того чудесного ужина Сильвэн и Каролина вернулись в обнимку, слегка хмельные. Пьянчужка, выписывавший зигзаги посреди бульвара Распайль, встал перед ними и заявил торжественно, но нетвердо:

— Влюбленные, у них… у них все права!

Они рассмеялись.

Ночь была мягкой. Теплое дуновение ветра разносило запах деревьев и цветов по скверу, где окаменелые толстая мадам Бусико и ее добрая подруга уже больше века ласкают своих сироток. Вдалеке темная громада Универмага, увенчанного светом, напоминала лайнер у причала.

Они прошли через тихий дом и в темноте добрались до спальни — любовники, спешащие наконец обняться.

То, что произошло потом, или, вернее, что не произошло, глубоко смутило Сильвэна. Тогда как он весь ужин, не переставая, желал эту женщину, чувствуя себя влюбленным в нее, как никогда, тогда как Каролина, более пылкая и сладострастная после недель воздержания, скользнула к нему в объятия, изобретательная и возбуждающая, вся дерзость и нежность, какой она умела быть, Сильвэн остался недвижим. Провал. Полностью, непоправимо вышел из строя. Никогда, ни с Каролиной, ни с какой другой женщиной он не испытывал такого предательства своего тела, такого унижения. Этот бездеятельный, капризный член, который никакое физическое или умственное поощрение не могло вывести из состояния упадка, глубоко раздосадовал Сильвэна. Он извинился, сетуя на утомительный день, смешение шампанского и бургундского. Притворился, что спит. Каролина не настаивала. Она поцеловала его в плечо, отвернулась и сразу же уснула по-настоящему.

А Сильвэн долгое время лежал с открытыми глазами, вновь и вновь прокручивая в голове свое поражение, встревоженный, несчастный до слез.

У него было смутное ощущение: это наказание за то, что произошло с Дианой. Или же он внезапно состарился. В конце концов, ему скоро сорок… Но мысль о наказании преобладала, а еще больше — мысль о ворожбе против него и Каролины. Снова Диана? Одно только это имя, если подумать, сулило самое худшее. Диана! Как можно наградить своего ребенка таким зловещим именем, которое может только сгустить над его жизнью черные тучи? Диана Артемида, жестокая богиня Луны, красивая и дикая, носящаяся по лесам с дикими зверями и собаками, убивающая своих любовников скорпионами или превращающая их в оленей, чтобы их сожрали ее псы!

Сильвэн Шевире унаследовал от кельтских предков темную боязнь злокозненных созданий, полуженщин-полудетей, наделенных сверхъестественной силой и способных подтолкнуть на самое худшее сбитых с толку людей, на которых пал их выбор и которые имели неосторожность иметь с ними дело. Из мрака пещерных страхов к нему вновь приходили истории про заклятия, колдовство, месть, завязанные шнурки[8], лишающие мужчин их силы. Диана, может быть, была наделена этой властью, и она этим вечером завязала шнурки, чтобы помешать ему, из ревности, заниматься любовью с Каролиной. Или не из ревности, а из чистого колдовского лукавства. Он никогда не думал об этом, объяснявшем странность Дианы, непостижимую эротическую зрелость девочки, ее манеру резко переходить от самой невинной по виду инфантильности к самой извращенной похоти. Колдунья, которой она была, начала делать его импотентом. Он чувствовал, что она способна, если он попытается освободиться от ее влияния, перевернуть всю его жизнь, приведя в исполнение свои угрозы, выдать его своему отцу и Каролине. Он слышал, как разражается скандал. Как судят виновного в совращении девочки моложе четырнадцати лет? В суде присяжных? В трибунале? При закрытых дверях или в зале, заполненном враждебной, любопытной толпой и журналистами, привлеченными, как мухи на мед, этой скабрезной историей о зрелом мужчине и маленькой девочке? «Верно и то, и это смягчающее обстоятельство, что обвиняемый ни на минуту не мог подозревать, когда девочка вошла в его комнату среди ночи, что она намеревалась дать себя отыметь…» Нет, его адвокат наверняка не будет использовать такие выражения. Он скажет… А Диана, будет она присутствовать при слушании дела, чтобы больше ему досадить?

Сильвэн не мог понять, как мог он с ней совокупляться, так ее ненавидя. Ведь он действительно ее ненавидел. Когда она ушла тогда от него, после их разговора в машине, когда он увидел, как она стрелой мчится через бульвар Инвалидов между машинами, тормозящими, чтобы ее не сбить, на долю мгновения ему действительно захотелось, чтобы ее раздавили, как ядовитую ехидну. Да, он пожелал ей смерти, и мысль о ее безжизненном теле, вытянутом посреди шоссе, о пробке с зеваками, полицейскими, «скорой помощью», всей отвратительной суматохой дорожных происшествий, — все это принесло ему секунду облегчения, за которую ему впоследствии было, вероятно, стыдно, но он все-таки этого желал. Диана мертва, стерта с лица земли, отныне безопасна, а он, Сильвэн, наконец вырвался из ловушки, которую она ему расставила и в которую он попался, и куда его засасывало все больше и больше. Но Диана не попала под машину, и мышеловка прочно захлопнулась. И все, что он делал, чтобы из нее вырваться, чтобы избегнуть ее шантажа, еще усугубляло его положение. Съем этой комнаты, например! Какие присяжные, какие судьи поверят в невиновность женатого человека, многодетного отца, государственного чиновника тридцати девяти лет, который, не удовлетворившись тем, что надругался над девочкой, снимает меблированную комнату, чтобы продолжать удовлетворять свои преступные потребности?

В то же время его сбивало с толку то, что вопреки неоспоримому отвращению, которое внушала ему Диана, он ни разу не приехал в квартирку на улице Верней, где встречался с ней по меньшей мере дважды в неделю, без смутного возбуждения, находящегося в полном противоречии с его раздражением от того, что его к этому принуждают. Не признаваясь самому себе, что он этого хочет, он не уклонялся. Ни разу не пропустил он свидания под одним из тех предлогов, какие в изобилии предоставили бы ему его занятия. Когда она звонила ему на работу, чтобы назначить встречу, а он в тот день был занят, он устраивал все так, чтобы высвободить другой день. И шел. Из страха шантажа? Шел, может быть, против воли, решившись выглядеть ужасным, обращаться с ней как можно грубее, насмехаться над ней, унижать ее, чтобы отвратить ее от себя, но шел. И как только она появлялась, как только он обнимал ее, его плохие намерения, решимость выглядеть отвратительным уступали бешеному возбуждению, совершенно его оглушавшему. Он больше себя не узнавал. Одно только присутствие Дианы, ее физическая близость, ее запах, полотно ее кожи, таинственная алхимия, спаивавшая их друг с другом, преображали его. Исчезли дурные намерения! Улетучилась враждебность, их внушавшая! Забыты многочисленные опасности, нависшие над этой предосудительной связью! Он хотел ее, и преступность их встреч в этой обтерханной жалкой комнатке еще более разжигала его желание. Он тогда больше не был ни блестящим Сильвэном Шевире, которому уготовано еще более лестное будущее, ни мужчиной, женатым на Каролине, в которую он влюблен, ни отцом, внимательным к своим детям. Он забывал обо всем, чем дорожил в своей жизни: о семье, друзьях, о лодке, стоящей на причале у пристани в Гранвиле, о красивом спокойном доме на улице Бак, о своей карьере и даже о сумасшедшем счастье на Шозе. В эти моменты он был полностью поглощен, покорен, порабощен маленькой ручкой, хватавшей его в точный миг зарождения его желания; маленькой ловкой ручкой, знавшей одновременно, чего хочет она и чего хочет он. Маленькой изобретательной ручкой, адски проницательной, сводившей его с ума. И когда он делил с ней такие моменты, у него было впечатление, что и Диана Ларшан преображается. Она больше не была несносной прилипчивой девчонкой, которой он желал смерти, но незапамятной, незнакомой женщиной, наделенной безграничной властью, ведьмой, но такой, перед которой невозможно устоять, похожей на тех молодых женщин со средневековых шабашей, что танцевали под полной луной, опьяненные белладонной, отдавались, будучи одновременно алтарем и жертвой, такие властные над преходящим, добровольно обрекшие себя на заклание, уготованные щипцам, костоломам и огню, но готовые на все и на секунду отдающиеся всем. И то, что случалось тогда между ним и Дианой, тоже было волшебством: отделившись от своих тел, они присутствовали, почти как чужие, при своем соитии. Ему не нужно было требовать: она знала, чего он желал. Ей не нужно было просить: он догадывался, чего она ждала, и молчание удесятеряло их согласие.