Самое интересное, что из тридцати учениц в классе, даже и не думавших о том, чтобы оспорить дурацкие вопросы матери Марии, практически одна только Каролина Перинья и попыталась возражать. Что не мешало остальным на каждом уроке поджидать, как лакомого блюда, стычек, непременно происходивших меду дерзкой Перинья и матерью Марией. И даже коварно подталкивать Каролину к репликам, всегда вызывавшим веселье и за которые ей одной приходилось расплачиваться, терпеть наказания за весь класс.

Поощряемая таким образом к тому, чтобы сеять беспорядок, и довольно гордая отведенной ей ролью, Каролина не хотела сворачивать со своего пути и бросалась вперед. Анализ текста про Комбур был особенно оживлен. Только что прочитанная фраза, где мать Шатобриана бросается «со вздохом на старую кровать с покрывалом из опаленного сиамеза…» На неизбежный вопрос «Что такое опаленный сиамез?» Каролина тотчас сымпровизировала:

— Шкура сожженного сиамского кота, мать моя. Отец — чудовище, ненавидящее свою жену — кремировал ее любимого кота и заставляет ее спать на его шкуре.

Монахиня, выведенная из терпения, засунула руки в рукава.

— Нет, мадемуазель! Это ткань из шелка и хлопка, доставляемая из Сиама!

Апофеоз наступил, когда был прочитан отрывок, где Шатобриан сравнивает свою комбурскую печаль с той, что испытал позднее, в обители в Гренобле, бродя между раками-отшельниками.

Естественно, эти слова вызвали в классе девичьи хихиканья, а глаза невыносимой Каролины заблестели. Она наклонилась к Кларе Бошен, своей подруге, преданной ей всей душой, и прошептала что-то на ухо. Клара прыснула, выплюнув жвачку.

Мать Мария вне себя метнулась к Каролине.

— Извольте повторить то, что вы только что сказали Кларе!

— Это всего лишь неудачная игра слов, мать моя, — ответила Каролина.

— Ну так ознакомьте с ней всех, вместо того чтобы секретничать!.. Может быть, у вас не хватает смелости повторить вслух то, что вы говорите шепотом?

Ей не следовало этого говорить. Заранее предвкушая веселье, взгляды всего класса обратились к Каролине в полной тишине.

— У меня не хватает смелости? Я сказала, мать моя, что гренобльские монахи приняли там позу рака-отшельника.

От хохота задрожали стекла. Лицо матери Марии было пунцовым.

— Выйдите вон, Перинья! — завопила она.

Каролина так и сделала, но перед тем удосужилась ответить деланно почтительным и потрясенным тоном:

— Меня удивляет, мать моя, что вы понимаете такие грубые шутки!

Состоялось заседание совета по дисциплине, были оповещены родители, над Каролиной нависла угроза отчисления, ей просто не разрешили целую четверть уезжать домой на выходные. Было неприлично отчислить дочь г-на Перинья, уплатившего кругленькую сумму на реставрацию витражей в часовне.

Может быть, из-за этих трех месяцев, заключила Каролина, она никогда с тех пор и не читала «Замогильных записок». Лишить ее возможности возвращаться домой на выходные, к своему коню, было худшим наказанием, которому ее только можно было подвергнуть, и это неприятное воспоминание осталось связанным с Шатобрианом.

— Да нет, — сказал Сильвэн. — Просто тебе было еще рано его читать. Наши встречи с книгами окутаны тайной, как встречи с людьми, которые для нас много значат. Мы иногда проходим мимо, не узнавая их, а потом однажды наступает их черед и происходит ослепительная встреча.

Он взял ее за руку и там, в ресторане, сказал ей, что именно он познакомит ее с Шатобрианом, и ему приятно, что эта радость придет к ней через него, и что она ждала ради этого. И пообещал отвезти ее в Комбур, где и сам ни разу не был. Он знал нынешнего владельца замка, с которым был в приятельских отношениях в Сомюре. Тот часто приглашал его к себе, но Сильвэн так и не нашел времени туда поехать. Может быть, тоже потому, что ему надо было открыть Комбур с Каролиной. Договорились: они поедут вдвоем, без детей, и будут спать под защитой мрачных стен, может быть, в той самой Кошачьей башне, по которой бродит призрак черного кота, спутник духа одного графа Шатобриана, прогуливающегося там со времен крестовых походов, подволакивая деревянную ногу.

Часто Сильвэн укорял себя за то, что посвящает так мало времени Каролине. Ему бы хотелось поехать с ней в путешествие, жить с ней иногда вдвоем, вдалеке от Парижа. Будет ли когда у них время совершить кругосветное путешествие на паруснике, о котором они столько мечтали? Каролина никогда не жаловалась. Она любила Шозе так же, как он, почти так же, как Лазели, чья история ее очаровала, и говорила, что ей достаточно Шозе. Дом Шевире, уже перестроенный родителями Сильвэна, Каролина сделала еще больше и красивее. Она перекрыла крышу, присоединила к кухне пристройку у задней части дома, подняла террасу, обрушивавшуюся со стороны моря, и сделала каменную пристань среди скал, в конце сада, чтобы было удобнее причаливать и отчаливать. Каролина знала в Котантене всех антикваров, старьевщиков и цветочников. Она сажала цветы и деревья на смену поломанным бурей. Она заменила обстановку в комнатах, сама их выкрасила и оклеила обоями за те лета, что провела на Шозе, и дом Шевире стал самым красивым и самым приветливым на острове.

Огюст Шевире, который, как все старики, терпеть не мог, чтобы в его обстановке и привычках что бы там ни было меняли, соглашался со всем, что исходило от Каролины, к которой он питал застенчивое, но безграничное восхищение. Она умела его щадить, спрашивать его мнения или просить совета по работе по дому, которые он ей давал, гордый и довольный, что полезен красавице-жене своего внука. Каролина запрещала себе трогать вещи старика и особенно чердак под коньком крыши, личный музей Огюста, где валялось все, что он любил: его бутылки, вещи Лазели, ее удочки. Он часто там запирался, и было слышно, как скрипит пол под его шагами, а иногда как он бормочет, разговаривая сам с собой. Ни Каролина, ни Сильвэн, ни дети никогда не заходили на чердак.

Когда они узнали об исчезновении Огюста на Менкье, Каролина с плачем бросилась к Сильвэну, а он, борясь с собственными чувствами, утишил ее скорбь, объяснив ей, что исчезновение в море после последнего похода было как раз той смертью, какую пожелал бы себе старый девяносточетырехлетний моряк. Теперь он соединился с Лазели, о которой так горевал, после их короткой совместной жизни, проведенной в ссорах, но и в согласии, как угорь и омар дружно живут в одной норе. Тело Огюста не нашли, несмотря на проведенные поиски, но это почти традиция в семье. Мужчины Шевире не оставляли старые кости земле. Они предпочитали растворяться в волнах, не загромождая больницы и кладбища. Так было с Леоном, прадедом Сильвэна, пропавшего на борту своего «Шари-вари», и с его отцом, Жаном-Мари, взорвавшимся с кораблем в Техас-Сити. Имя Огюста будет вписано среди «погибших в море», между именами отца и сына на почти пустом фамильном склепе, и конечно, сам бы он заключил, что «так сказано в «Руководстве».

Сильвэн, его брат Этьен и Каролина присутствовали на панихиде, заказанной в память Огюста в Гранвиле. С матерью Сильвэна, бывшей в отъезде, связаться не удалось, его сестра Зели жила в Сиднее с мужем-дипломатом, а Пьер, старший, бывший адвокатом, прийти не смог. Все рыбаки с острова были там вместе с семьями, кроме Жан-Пьера Ле Туэ, — он находился еще в больнице с травмой черепа. Даже Коко Муанар потратился на переезд, чтобы почтить память превосходного клиента, каким был Огюст.