Вдруг по морю пробегает тень, и цвет его тотчас из бирюзового становится щавелевым самого темного оттенка. Буря, поднимавшаяся над Гранвилем, нагнала «Фин-Фэс» на полдороге к Менкье. Толстый слой темных туч надвигается, перекатываясь, поглощая нежную голубизну неба. Поднялся ветер.

Жоэль сматывает удочку, а встревоженный Ле Туэ снова включает мотор на полную мощность.

За несколько минут пейзаж переменился. Горизонт бушует. Молния пронзает черное, как сажа, небо, несущееся к Джерси, и поверхность моря, вздымаемая длинным несущим валом, закипает мелкими нервными волнами, сталкивающимися друг с другом, яростными волнами, отскакивающими от бортов лодки. Под крепнущим ветром они превращаются в злобные гребешки, с шумом разбивающиеся в кипящую пену обо все, что встречается на пути. «Фин-Фэс» несется со скоростью в десять узлов в преждевременных сумерках по морю, становящемуся все суровее. Стоящему у руля Ле Туэ трудно совладать со шлюпкой, которая раскачивается с боку на бок, зарывается носом, выскакивает из-под волны на гребень и трещит всеми стапелями. Молнии теперь разрывают полутьму, а долгие раскаты грома идут беспрерывно один за другим.

Тентен очень вовремя вытащил брезент: стена дождя хлещет наискось, поливает палубу, взъерошивает море крошечными гейзерами. В свете молний впереди вырисовываются скалы Менкье.

Ослепленный дождем, Ле Туэ плохо видит дорогу.

— Вам лучше уйти в укрытие! — кричит он Огюсту, приканчивающему очередную бутылку как ни в чем не бывало.

— Да нет, сынок, — говорит Огюст. — Это ненадолго!

Он сильнее натягивает фуражку и обеими руками цепляется за планшир, когда накатывающийся огромный вал с носа обрушивается на палубу, сметая кучу садков, которые Тентен как раз собирался прикрепить понадежнее.

— Дьявол тебя побери совсем! — кричит Ле Туэ. — Еще один такой — и мы готовы!

Он еще не закончил своей фразы, как «Фин-Фэс» зарывается носом и так сильно подбрасывает зад, что винт вылезает из воды. И все происходит очень быстро. Под взбесившейся водой раздается удар, за ним треск, разрыв, и лодка, резко вставшая вертикально, задрожала от этого, как поврежденный контрабас. Удар так силен, что Тентен и Жоэль кубарем летят на садки, Ле Туэ, оторванный от руля, ныряет головой вперед у подножия мачты, а Огюст, самый легкий из четверых, вылетает за борт и исчезает в волнах. Огюст не умеет и никогда не умел плавать. И сейчас не самое удачное время учиться. Он попадает в водоворот. Он даже охнуть не успел. Его захлестнуло, он крутится, как старая тряпка, в пучине, что перемалывает его, засасывает. Он выплывает на поверхность, и следующая сильная волна снова затягивает его, бросает со скоростью поезда о лодку, воткнувшуюся вверх кормой. Он с размаху ударяется затылком об угол кнехта. Удар в спину. Огюст Шевире расплющен, но под анестезией возлияний своего дня траура даже не чувствует боли. Мертв ли он уже? За несколько минут он разделился на двух Огюстов: один захлебнувшийся, разбитый, подбрасываемый морем, а другой парит над ним и смотрит на него. Этот совершенно сухой и невредимый; более того, он сильный и помолодевший. Он нагибается и с крайним любопытством смотрит на своего разбивающегося двойника. Он видит, как его собственная кровь на мгновение окрашивает пену волны, и все же он невредим. Он видит, как остальные поднимаются, суетятся на борту. Ему их жаль. У Тентена сломана рука, а у Ле Туэ сочится кровь изо лба. Слышно, как он кричит: «Где Огюст, черт меня побери совсем?» Он видит, как они, когда море немного успокаивается, поднимаются в плоскодонку и ищут его, Огюста, размахивая факелом вокруг лодки, от которой остались одни развалины. Но свет факела выглядит смешно рядом с тем светом, что Огюст видит в глубине длинного пещеристого коридора, по которому он теперь идет — легкий, веселый, без возраста. Там его двойник снова ушел под бурлящую воду. Здесь Огюст идет большими пружинистыми шагами по гранитному туннелю, идет к свету.

Мягкое тепло влечет его к этому светлому излучению, освещающему выход из туннеля. Это нежный, радостный свет, который Огюст различает так же, как и запах: аромат ванили, запах детства. И он идет вперед, сдерживая шаги, отдаляя, чтобы растянуть удовольствие, радость, которую предчувствует; чтобы больше ею насладиться, когда придет время. Его там ждут, и знать это само по себе счастье. Он наконец ступает на порог света, и его встречает там толпа, бесконечно повторяющая его имя: «Огюст! Огюст Шевире-е-е-е-е-е…», и он удивляется, что более не робеет от такого грандиозного приема. Он оглушен, но весел. Он идет в толпу, и его ноги едва касаются земли. Никогда не был он так счастлив. Он идет вперед, и толпа вдруг расступается на его пути, уступая ему дорогу. По пути его ласкают, называют по имени, и Огюст замечает, что каждое из лиц в этой толпе ему знакомо. Он видит своего отца, Леона, совсем молодого, и Жермену, свою мать, плачущую от радости, протягивающую к нему руки. Его сын Жан-Мари, капитан, трогает его за плечо, затем отступает. Проходят молодые девушки, женщины, которых Огюст думал, что забыл, а здесь называет одну за другой, не ошибаясь: Ида, Жюли, Луиза, Мадлена из Канкаля, Жанна из Сен-Пэра и эта Эмилия, такая рыжая, такая кругленькая, такая веселая, она держала бар для матросов у Транше, в Гранвиле, где у нее всегда были в избытке картошка, мидии и парни. Не скоро же он выпутался из сетей этой бешеной чертовки! Лазели, которая, впрочем, ничего не знала об этой старой истории, закончившейся задолго до их свадьбы, и о которой он остерегался говорить! — Лазели инстинктивно ее ненавидела, эту рыжую. У женщин есть усики, как у омаров, для определения среди своей сестры бывших соперниц из прошлого, где их самих еще не было. Об этом сказано в «Руководстве»!.. И вот Эмилия, на свету, смотрит на него, смеясь, и, приложив палец к губам, подает ему знак молчать. Рядом с ней Виктор Шевире, дед, которого Огюст, естественно, никогда не видел, но тотчас узнал. Он знает, что это он. Виктор протягивает ему стакан красного вина и подмигивает, держа большой палец вверх. Огюсту не хочется его обидеть, и он на ходу выпивает стакан и замечает свою тетю Люси, которая пугала его, когда он был маленький, потому что была монахиней, серой, слегка бородатой и очень строгой. А этот запах! Он внушил себе в детстве, что святая женщина пахла сопливой мышью. Он отказывался ее целовать, за что его журили родители. Здесь она преобразилась: улыбающаяся, чисто выбритая и с розовыми щеками. Но он не задерживается, спеша дойти наконец до края сияющей дороги, где его ждет — он это знает — наиглавнейшая встреча. Его нетерпение растет, растет, а толпа расступается, и он вдруг видит, как в конце дороги появляется Лазели и протягивает к нему руки. И — о чудо! — она разговаривает! С ним разговаривает! Она говорит: «Ну и долго же тебя не было!» Ей двадцать лет, как во время большого прилива в Вирго, и она еще красивее, чем тогда, с длинными темными волосами, развевающимися на ее очень белых плечах.

Огюст, наэлектризованный, идет к этой молодой женщине, его жене с испокон веков. Он ступает большими шагами, удивляясь тому, что идет так легко, с такой гибкостью и без боли в мышцах, как в двадцать лет. Он слышит стук своего сердца. Его удары, как у барабана, разносятся, удесятеренные, до самой глубины розового горизонта, растянувшегося до бесконечности позади Лазели. Его сердце невероятно стучит — тук-тук-тук, тук-тук-тук, — бешено колотится, бьет сбор, атаку, зарю, выбивает дробь. Тра-та-та, тра-та-та — никогда его сердце так не барабанило, как сейчас, когда он идет к Лазели, а она привлекает его к себе и улыбается ему. Она вся одна улыбка, идущая ему навстречу, улыбка ее серо-голубых глаз, улыбка ее приоткрытого рта, улыбка ее маленьких, дрожащих грудок, нависающих над ее маленьким выпуклым животом, так прелестно затененным там, где сходятся бедра. Ибо эта Лазели, что летит к нему, касаясь земли лишь пальцами ног, Лазели, вдруг оказывающаяся в его объятиях, прильнув к нему всем телом от головы до колен — эта Лазели нагая, как весеннее утро, и по жару собственного тела Огюст обнаруживает, что и он наг, наг с самого начала, словно его кожа позабыла о прикосновении одежды — всей одежды, какую он носил за свою жизнь. Позабыт батист его ползунков, позабыты его мужские рубашки, его солдатские шинели, его матросские блузы. Позабыты натирающие складки и шершавые ткани, удушающие воротники и влажная шерсть. Брошены штаны из сукна и холста и его бесчисленные пары сапог. Огюст наг, и барабан его сердца стихает. Огюст Шевире наг в объятиях Лазели, которая, мошенница, обхватила согнутой ногой поясницу своего мужа, чтобы быть к нему ближе, и чтобы ее легче было взять. Огюст, блудливый, как… зверек с большими ушами, но тем не менее всегда бывший стыдливым, — Огюст от этого смущен. Перед его дедом? Его родителями? Сыном? Друзьями? Перед Люси, тетушкой-монахиней, окончившей свои дни у кларисс в Нанте, в запахе почти что святости? Ну и бесстыдница эта Лазели! Огюст невольно встревоженно оглядывается, чтобы посмотреть на впечатление, произведенное дерзкой выходкой Лазели. Но толпа, встретившая его у выхода из туннеля, теперь далеко позади них, и лица, ее составляющие, не больше рыбьих икринок. Конечно, оттуда их не разглядеть, и Огюст, успокоившись, поддается нежному надавливанию пятки Лазели на его ягодицы и повинуется ей.