Якоб встает. Мышцы ног покалывает от долгого сидения.

— Я вернусь через десять минут.

— Значит, ваша одна равняется десяти. В Пруссии джентльмен всегда выражается определенно.

— Я пойду, — бормочет Якоб едва слышно, — пока не передумал.

Якоб ждет на оживленном Перекрестке, наблюдая, как мимо него взад и вперед проходят рабочие. Доктор Маринус появляется довольно скоро: он ковыляет с двумя переводчиками, которые несут его медицинский саквояж, чтобы помочь потерявшему сознание купцу. Он видит Якоба и просто проходит мимо, чему Якоб только рад. Дым, пахнущий экскрементами, выходящий из его пищевода в завершающей стадии эксперимента с дымовым клистиром, отбил всякое желание искать дружбы доктора Маринуса. Из‑за позора, испытанного им в тот день, он избегает и госпожу Аибагаву: естественно, что она — да и другие семинаристы — теперь видит в нем полуобнаженный агрегат с жировыми клапанами и трубками из плоти!

«Шестьсот тридцать шесть кобанов, — признается он себе, — повышают самоуважение».

Семинаристы покидают больницу: как и рассчитывал Якоб, вызов Маринуса оборвал их сегодняшние занятия. Госпожа Аибагава выходит последней, прикрываясь зонтиком от солнца. Он отступает на пару шагов в переулок Костей, будто направляется к складу «Лилия».

«Все, что я делаю, — убеждает себя Якоб, — так это возвращаю потерянную вещь владельцу».

Четыре молодых человека, два охранника и акушерка сворачивают на Короткую улицу.

Якоб теряет самообладание; Якоб берет себя в руки.

— Простите, пожалуйста!

Процессия поворачивается к нему. Госпожа Аибагава смотрит на него.

Мурамото, старший студент, приветствует Якоба:

— Домбага-сан!

Якоб снимает соломенную шляпу:

— Еще один жаркий день, господин Мурамото.

Тот рад, что Якоб вспомнил его имя; другие присоединяются к поклону. «Жарко, жарко, — охотно соглашаются они. — Жарко!»

Якоб кланяется акушерке:

— Добрый день, госпожа Аибагава.

— Как… — ее глаза весело поблескивают, — …печень господина Домбуржца?

— Гораздо лучше сегодня, благодарю вас. — Он сглатывает слюну. — Благодарю вас.

— А как, — говорит Икемацу с нарочитой серьезностью. — Как ин-тус — сус — цеп — ция?

— Волшебство доктора Маринуса излечило меня. Что вы сегодня изучали?

— Кан — соми — шан, — отвечает Кадзиваки. — Когда кровяной кашель из легких.

— А, туберкулез. Ужасная болезнь, и довольно распространенная.

Инспектор приближается от Сухопутных ворот: один из охранников что‑то говорит.

— Вы извините, — Мурамото поворачивается к Якобу, — но он говорит, что мы должны уйти.

— Да, я не буду вас задерживать. Я просто хочу вернуть это… — он достает веер из кармана, — госпоже Аибагаве: она оставила его в больнице.

Ее глаза вспыхивают тревогой. Вопрошают: «Что вы делаете?»

Его смелость улетучивается.

— Веер, вы забыли его в больнице доктора Маринуса.

Подходит инспектор. Раздуваясь от важности, говорит с Мурамото.

Мурамото переводит: «Инспектор желает знать, что это, господин Домбага».

— Скажите ему… — Какая ужасная ошибка! — Госпожа Аибагава забыла свой веер. В больнице доктора Маринуса. Я возвращаю.

Инспектора этот ответ не устраивает. Он отдает короткий приказ и протягивает руку, желая, чтобы веер передали ему, совсем как директор школы требует от школьника оправдательную записку.

— Он просит: «Пожалуйста, покажите», — господин Домбага, — переводит Икемацу. — Чтобы проверить.

«Если я послушаюсь, — понимает Якоб, — вся Дэдзима, весь Нагасаки узнает, что я нарисовал ее портрет и вставил в веер». Этот дружеский знак внимания, догадывается Якоб, могут истолковать неправильно. Он даже может стать причиной местного скандала.

Пальцы инспектора никак не могут справиться с тугой защелкой.

Краснея от ожидания, Якоб молится, чтобы все хоть как‑то образовалось.

Госпожа Аибагава что‑то тихо говорит инспектору.

Инспектор смотрит на нее, его суровое лицо чуть-чуть, но смягчается…

…затем он весело фыркает и передает ей веер. Она кланяется.

У Якоба возникает ощущение, будто он только что прошел по лезвию ножа.

Вечером веселье царит и на Дэдзиме, и на берегу, словно всем захотелось прогнать подальше ужасные воспоминания утреннего землетрясения. Бумажные фонарики развешаны по главным улицам Нагасаки, и, чтобы сбросить напряжение, люди собираются в самых разных местах: в доме полицейского Косуги, в резиденции заместителя директора ван Клифа, в Гильдии переводчиков и даже в комнате охранников Сухопутных ворот. Якоб и Огава Узаемон встретились в Сторожевой башне. Огава привел инспектора, чтобы снять обвинение в чрезмерно тесном общении с иноземцами, но тот уже так набрался, что глоток саке отправил его в глубокий сон. Ханзабуро сидит несколькими ступенями ниже с очередным, насильно навязанным домашним переводчиком Оувеханда. «Я вылечил себя от герпеса», — похвалился Оувеханд на вечерней поверке. Разбухшая луна перевалила через гору Инаса, и Якоб наслаждается прохладным бризом, несмотря на сажу и запах нечистот. «Что это за скопища огоньков? — спрашивает он, указывая. — Там, над городом?»

— Вечеринки… как сказать? Место, где хоронят тела.

— Кладбища? Какие могут быть вечеринки на кладбищах? — Якоб представляет себе gavottes[33]на домбургском кладбище и с трудом удерживает смех.

— Кладбище — врата мертвых, — говорит Огава. — Подходящее место для того, чтобы позвать души в мир жизни. Завтра ночью маленькие кораблики с огоньками плывут по морю, чтобы направить души домой.

На «Шенандоа» вахтенный офицер четырежды отбивает склянки.

— Вы действительно верите, — спрашивает Якоб, — что душа путешествует подобным образом?

— Господин де Зут не верит тому, что ему говорили, когда был мальчиком?

«Но у меня настоящая вера, — Якоб жалеет Огаву, — тогда как твоя — идолопоклонство».

Внизу, у Сухопутных ворот, офицер отчитывает подчиненного.

«Я сотрудник компании, — напоминает себе Якоб, — а не миссионер».

— Ладно, — Огава достает из рукава фарфоровую фляжку.

Якоб уже немного пьян.

— Сколько у вас там еще припрятано?

— Я ведь не на службе… — Огава наполняет чашки, — …так что выпьем за вашу сегодняшнюю удачную сделку.

Якобу приятны воспоминания и о деньгах, и о саке, летящем в желудок.