class="p1">По воскресеньям мне всегда напоминали, что в городе живется далеко не так просто. На тех воскресных обедах Труда и Матеуш держались стойко, но Эмилия была еще слишком мала, чтобы скрывать своё потрясение. Это вырывалось из нее без предупреждения, беспорядочными тревожными фразами, на которые никто не знал, как реагировать.

– А потом евреи ремонтировали здание, но солдат сказал «грязный еврей» и ударил старика по лицу лопатой и…

– Хватит болтать за обедом, Эмилия! – Труда всегда говорила с ней с идеальным сочетанием твердости и мягкости. Эмилия оглядывала сидящих за столом, прочищала горло и принималась есть молча. На другой неделе у нас был спокойный разговор о цыплятах, когда Эмилия посмотрела на меня и сказала без предисловий:

– В пруду в парке была мертвая женщина, Алина. Она плавала, опустив лицо в воду, и ее кожа была вся распухшая, а вода стала розовой.

– Эмилия! – Труда болезненно поморщилась, она явно была встревожена. – Я говорила тебе… я говорила тебе – не смотри на это… Я говорила тебе…

Эмилия оглядела всех, сидящих за столом, и насупилась.

– Поешь еще немного, детка, – поспешно сказала мама и подхватила тарелку Эмилии, чтобы положить на нее еще один картофельный блин. – Не думай о таких вещах.

После обеда взрослые потягивали разбавленный кофе, и я часто брала Эмилию посидеть на ступеньках рядом с сараем, чтобы она могла свободно говорить в течение нескольких минут. Меня злило, что это милое, невинное дитя было окружено смертью и уродством, но я понимала, что ей нужно выговориться, даже если остальные члены нашей семьи не готовы это слышать.

– Мне нравятся Труда и Матеуш, но я скучаю по Томашу и папе, – однажды в воскресенье призналась она мне.

– Я тоже скучаю по ним.

– Мне не нравятся гадкие солдаты в нашем городе. И мне не нравится, что повсюду мертвецы. И мне не нравится, когда всю ночь стреляют, и я боюсь, что пуля попадет в меня.

– Я понимаю.

– Мне очень страшно, и я хочу, чтобы все это поскорее прекратилось, – сказала она.

– Я тоже.

– Никто и никогда не хочет говорить об этом. Все так злятся на меня, когда я говорю об этом. Почему они хотят притворяться, что этого не происходит? Почему мы не можем поговорить об этом?

– Это просто такой способ, Эмилия. – Я грустно улыбнулась ей, притянула ее к себе и обняла. – Иногда, когда мы говорим о чем-то, это кажется более настоящим. Ты понимаешь?

Эмилия тяжело вздохнула и кивнула.

– Понимаю. Но я чувствую себя лучше, когда говорю об этом. Я хочу понять.

– Ты можешь поговорить со мной. Я тоже многого не понимаю, но я всегда буду слушать тебя.

– Я знаю, старшая сестра, – сказала она и наконец слабо улыбнулась.

Глава 9

Алина

Для семьи, живущей в нашем регионе, мы имели необычайно большое количество кур, поэтому в засушливые годы, когда неплодородная почва не позволяла собрать хороший урожай, мы выживали за счет яиц. Теперь их нужно было тщательно собирать, пересчитывать, и не дай бог уронить хотя бы одно, потому что нацисты установили нам норму ровно двадцать яиц в день.

Порой куры откладывали всего восемнадцать или девятнадцать. Когда это случилось впервые, у меня кровь застыла в жилах, и я в панике стала искать недостающие, а потом у меня свело желудок, когда я наконец признала свое поражение и сообщила родителям о недостаче. Однако на следующий день яиц оказалось больше двадцати – и, учитывая, что отец отвозил их в город только два раза в неделю, количество всегда выравнивалось еще до того, как солдаты узнавали, что их не хватает.

Мы всегда выполняли квоту. Очень редко оставалось одно или два лишних яйца. Какое-то время я думала, что Мать Мария слышит мои молитвы и мы получаем благословение, но со временем я стала немного более циничной.

В конце лета созрел и был собран очередной урожай, и как нам было велено, мы отдали все до последнего кусочка.

Обычно эта пора для нас с мамой была напряженной, потому что после сбора урожая мы всегда делали запасы на зиму, но теперь, когда не осталось ничего лишнего, что можно было бы сохранить для себя, наши вечера оказались свободными. Это казалось немного странным, и я с удивлением обнаружила, что скучаю по бесконечным часам маринования и консервирования, которые мы с мамой проводили вместе все предыдущие годы.

Но однажды я проснулась посреди ночи и была сбита с толку густым запахом сахара, витавшим в воздухе. Я долго смотрела в потолок, гадая, не мерещится ли мне или, возможно, даже снится, но запах не исчезал, и я все больше недоумевала. Я выскользнула из постели, открыла дверь и обнаружила маму, стоявшую у плиты. В гостиной несомненно стоял сильный аромат сахара и клубники. Масляный свет был выключен – комната освещалась только тусклым мерцанием огня через решетку на плите. Мама смотрела в кастрюлю, ее взгляд был отстраненным и задумчивым.

– Что ты делаешь? – спросила я. Она вышла из оцепенения и уставилась на меня.

– Чищу кастрюлю, – резко сказала она. – Возвращайся в постель!

– Я… мама, – залепетала я, у меня внезапно пересохло в горле. Я не отрывалась от котелка над огнем, вдыхая насыщенный запах до тех пор, пока не заставила себя подтвердить очевидное: – Это ведь варенье, мама. Я вижу, ты готовишь варенье.

Мама снова посмотрела на кастрюлю, еще немного помешала содержимое, а затем повернулась ко мне с вызовом во взгляде.

– Конечно же, это не варенье, – ответила она. Она подняла ложку, и я увидела, как с нее капает сироп. Образовалась капля, упала, за ней еще одна, но мама оставалась совершенно безмолвной, потянулись долгие мгновения, пока я смотрела на ложку, а мама – на меня. Моя сонливость прошла, я проглотила внезапный комок в горле и заставила себя снова взглянуть на маму. Выражение ее глаз было таким напряженным, что я не выдержала и снова перевела взгляд на ложку. В полутемной комнате густой красный сироп выглядел точь-в-точь как кровь. В доме было довольно жарко из-за огня, но меня пробил озноб.

Мама опустила ложку обратно в варево, помешивая его, уставилась в кастрюлю и пробормотала:

– Если бы тут было варенье, это означало бы, что я скрываю продукты, и если бы меня поймали за таким занятием, меня бы казнили. Они бы застрелили меня, или повесили, или забили до смерти. – Она выдержала еще одну долгую паузу, и для меня это молчание было наполнено явным ужасом перед очевидностью ее