Шибаев посмотрел на часы.

– Половина первого.

– Уже не придет. Они повадились с десяти до двенадцати шастать, эти жулики. Ну, жулье! Ну, шаромыжники! Не приведи господь, что делается! Пойдем ко мне, я тебя борщом накормлю. И альбом покажу. Пошли!

Она стала кряхтя подниматься, хватаясь за кусты и поясницу, и Шибаев бросился на помощь. Он с трудом поднял тетю Мусю на ноги, подобрал с земли одеяло, вытряхнул. И они пошли через сад к ее домику, утопающему в цветах. Что-то сказочное было в облике этого домика, и если бы Шибаев был хоть чуть суеверен, он бы подумал, что жилье тети Муси смахивает на жилище Бабы-яги. Но он был чужд суеверий, и подобное сравнение просто не пришло ему в голову. Тем более что тетя Муся на Бабу-ягу не походила вовсе в силу своей дородности и добродушия.

От борща он отказался. Они сидели в комнате с неровным полом и картинками из журналов на стенах. На подоконниках и столе стояли горшки с цветами. Старое зеркало криво отражало центр комнаты, стол и диван, на котором сидел Шибаев. Оно также отражало его плечо и руку, и Александр отодвинулся.

– Как знаешь, – сказала тетя Муся. – А борщ хороший. У меня не так богато, как у Львовны. Дочка зовет жить с ней, а я тут привыкла. Рядом с площадью, центр, сад хороший, хотя и старый. Я здесь, почитай, родилась, отсюда и вынесут. – Она сказала это так деловито, между прочим, что Шибаев промолчал, не стал хотя бы ради приличия убеждать, что… А что следует говорить в подобных случаях? Какие ваши годы? Ну что вы, вам еще жить да жить? Наверное. Но это скорее всего не тот случай, от него ничего не ждут, и он промолчал.

– А что стало с квартирой генерала? – спросил он, когда хозяйка наконец поместилась в раздолбанное кресло у стола. Она сняла свою пеструю косынку, пригладила жидкие седые волосы. Перекрестилась привычно на образ и посмотрела на Шибаева.

– С квартирой? Говорили, Ляля письмо написала в военную комендатуру, что, мол, уезжает и квартиру сдает. И была такова. Я у них прибиралась, могла бы хоть что-то из мебели мне отдать или одежды, ведь все оставила! Богатства несметные. Одних мехов и ковров сколько! Так нет! Все государству пошло. На трех грузовиках вывозили. Деньги, правда, вернула. Бросила в почтовый ящик, а под дверь – пакет. Кофта синяя, шерстяная, ненадеванная, видать, материна. Красоты неописуемой. До сих пор где-то лежит, я сносила ее до дыр, а выбросить рука не поднимается. Ну, и на том спасибо. А у нас потом такое тут началось! Мор, да и только! Как выжили – не знаю. Не до Ляльки стало, так и забыли ее. Хорошие были люди, сейчас таких больше нет.

Она замолчала, покачала головой.

– Львовна их хорошо знала, она по генералу сохла, все время на балконе сторожила, смотрела, как он в машину садился. Все знали, Гарика жалели. Он по музыкальной части служил. А Евгения была артистка в молодости, пела и играла на рояли.

– Не одна она сохла… – пустил пробный шар Шибаев.

– Ты про что? – не поняла тетя Муся.

– Ну, я думаю, не только Евгения Львовна, наверное, и другие тоже сохли. Генерал был мужчина видный. И на похоронах, наверное, присутствовали…

– На похоронах? – Тетя Муся задумалась. – Того не знаю, говорить не буду. Генерал видный из себя, а Тамико сильно больная. Может, и был кто. Только я ничего не знаю. Евгения очень убивалась, все цветы ему носила. Нарядится в белое, как невеста, и каждый день с букетом… туда, на кладбище. Пока не уехали в Монголию. Бедный Гарик… от него половина осталась, так переживал за супругу и от стыда. А так – не знаю, чтобы кто-то еще. Евгения красивая была, но не в себе малость, может, и было чего… Все на рояли играла. У них рояль громадная, из Германии вывезли. Они отовсюду везли, в квартире не продохнуть, моль тучами. Говорю, Львовна, давай переберем да выкинем, кому это барахло нужно! Это ж раньше оно в цене было, а сейчас всего полно. А она ни в какую, это, говорит, мои друзья. Друзья! – Тетя Муся фыркнула. – Потому как людских друзей нету и семьи нету, детей, никого! Я, говорит, помню, где купила какую вещь! Она после смерти Гарика вроде как не в себе сделалась. Заговаривается, несет не пойми чего. Безумие всегда в ней сидело, а теперь еще хуже стало. Я ей готовлю, прибираю, ну, там, в магазин сходить, за квартиру уплатить. Она не выходит, все время на балконе сидит. У меня и ключ есть, прихожу недавно, а она на рояли играет. Вся трясется, руки так и летают, колотит, а звука нет! Один стук сухой. Я обомлела, ноги подломились, что, думаю, за ведьмовство! Схватилась за сердце, а она увидела, засмеялась и говорит: «Не бойся, Муся, это я звук убрала, Гарик спит, не хочу его будить». И дальше колотит! Я пошла на кухню потихоньку, села на табуретку, отдышалась. Слава богу, думаю, хоть не буйная. А то, что находит, так и на меня находит, бывает. Жизнь тяжелая, да и года немаленькие. И так у меня сердце болит за квартиру, не передать – ведь отымут, а ее потом отравят или убьют, сам знаешь, что делается. Озверел народ, после войны такого не было.

– Вы говорили, альбом есть, – напомнил Шибаев.

– Сейчас! – Она опустилась на колени перед шифоньером, выдвинула нижний ящик, покопалась там и достала потертый плюшевый альбом с розами на обложке. – Вот!

Через час Шибаев, проклиная себя за опрометчивый поступок – нужно было остаться в кустах, а за фотографией сходить к физруку, – познакомился со всей родней тети Муси, близкой и дальней, а также с соседями, их детьми и родственниками, выслушал подробные жизнеописания всех изображенных, и только после этого она наконец ткнула пальцем в цветную фотографию:

– Вот они! Тамико и Ляля! На курорте! Они каждый год ездили за границу на курорт, на воды. Еще генерал был жив.

На цветной фотографии были избражены трое: полная смуглая женщина с пышной прической, высокая тонкая девушка в белом платье и пластиковый бравый солдат Швейк в натуральную величину, с идиотской физиономией и большой кружкой пива с шапкой пены в руке. Шибаев рассматривал фотографию, повернув альбом к свету. Профессор сказал – дерзкая красота! Девушка была хороша даже на этой фотографии, снятой копеечной мыльницей. Черные буйные кудри, темные глаза, крупный рот. Она обнимала мать за плечи. Тамико улыбалась, улыбался солдат Швейк. Ляля с улыбкой смотрела на фотографа…

– А это Евгения, молодая еще! – сказала тетя Муся. – Это они после военного парада, на Девятое мая. У нас во дворе. Евгения его поймала, а Ляля их обоих и щелкнула.

Шибаев взглянул. Евгения Львовна в белом кружевном платье, похожая на невесту, в маленькой белой шляпке с вуалью. Рядом – крупный светловолосый мужчина в генеральской форме, в руке – фуражка и красный шарик на нитке. Смотрит в объектив, улыбается, шутливо склонясь к женщине.

Женщина в белом…

А Елена Коваль, оказывается, жила у Людмилы, помогала ей собираться в Америку. Но забыла сказать ему об этом. Вкупе с документами из института, которые забрала она же, интересная получается картина.

* * *

– Покажи! – потребовал Алик. Он долго рассматривал фотографию Елены Савенко и Тамико. Поднял глаза на Шибаева. – Красивая. Ты думаешь…