От раскидистой яблони расползались вечерние изумруд­ные тени. Где же Чарушин, Тихомиров?

Чарушин встретил Льва все в тех же синих консервах. Они прошли по широкому Литейному мосту, а после по Вы­боргской двинулись вверх по Неве. Быстрым вращающимся взглядом Тихомиров успевал охватить все: и стирающих с мостков белье костлявых прачек, и греющихся в пыли гусей, и смеющихся у трактира молодых рабочих, и мещанина в синей суконной свитке, который, как показалось, слишком долго о чем-то расспрашивал рыжеусого городового и косил глазом на широко шагающих «скубентов».

«Дались ему эти очки, — раздраженно подумал Лев. — Внимание привлекают.»

— Настоящие революционеры владеют своим воображе­нием, — словно бы уловив его мысли, бросил Николай. — Спокойно.

— Настоящие революционеры считают, что конспира­ция — это скромность, — не зло парировал Левушка. — Прав­да, тщеславие этого не переносит.

— Браво, Тихомиров! — добродушно рассмеялся Чару­шин. — Все чисто. Никаких филеров. Или вам мерещатся агенты московского генерала Слезкина? Да вот и дача.

Скрипнула калитка, щеки нежно тронула сирень. Серые глаза Левушки округлились и забегали еще быстрее. Такого он не видел: на траве у дорожки возлежала целая группа мо­лоденьких девиц, враз повернувших светлые личики навстре­чу вошедшим; но главное — все барышни были одеты в муж­ские рубашки и шаровары. Невольно шагнул к самой кра­сивой.

— Это наша Саша Корнилова, — упал рядом на траву Ча­рушин. — А это Сонечка Перовская. У нее отец бывший гу­бернатор. Гневается и зовет дочь нигилисткой. — улыбнул­ся чуть покровительственно.

— Я не нигилистка! — вспыхнули милые голубые глаза с трогательно опущенными к вискам веками. — Мы все.

— Вам не нравится слово? — присел рядом Тихомиров.

— Не нравится. Потому что. Это Нечаев нигилист. Ниги­лист живет для себя, для своего счастья. Понимаете?.. Рево­люционер ищет счастья для других. И приносит в жертву свое собственное. Его идеал — жизнь, полная страданий. И, воз­можно. Возможно, смерть мученика.

Как же может вмиг измениться прекрасный, влекущий к себе чистый нежный лик! Как может затвердеть легкая ли­ния вздрагивающего подбородка, как могут сжаться до кин­жальной остроты мягкие пухлые губы; в их уголках залягут упрямые, какие-то беспощадные, злые складки, — такие, наверное, были у Шарлотты Кордэ, заносящей стилет над сердцем обреченного Марата.

В глазах Левушки промелькнул страх. Он невольно отшат­нулся.

— Не правда ли, Соня и ее подруги напоминают первых христианок? — Натансон пружинистой походкой сбежал по крыльцу. — Ну, здравствуйте!

— Наверное.— вздрогнул от его голоса Левушка.

— Именно! — тряс его руку глава кушелевской комму­ны. — Ибо тоже порывают со своим развращенным, безду­ховным кругом и. И вступают в братский союз отринувших соблазны денег и наслаждений. Так?

— Конечно.

— Пройдемте в дом. Обсудим наши дела, — энергично при­гласил Натансон.

Вдруг Перовская сорвалась с лужайки и в несколько лег­ких шагов опередила их.

— Постойте. Ноги вытирайте как следует! Я тут мыла. — Нахмурилась, музыкальным пальчиком показала на влаж­ную тряпку. Прямым изучающим взглядом уперлась в Ле- вушкины глаза. Марк рассмеялся:

— Такие у нас порядки. Не волнуйся, Соня! — Но при этом послушно топтал у порожка старые крестьянские портки. Тихомиров тоже подчинился. Перовская одобрительно кач­нула белокурой головкой и сбежала с крыльца. Лев смотрел ей вслед. Она оглянулась, губы капризно дрогнули, и вот уже голос ее, точно колокольчик, зазвенел под яблоней.

Вошли. Бросилось в глаза: герань на подоконнике, хол­щовые занавески с разноцветными каемками, длинные све- жеструганные лавки вдоль стола (для сходок?). Натансон не умолкал:

— Вот что поражает, Тихомиров. Саша Корнилова — дочь богатейшего питерского заводчика, Перовская — аристок­ратка, ей на роду написано в театрах да на балах манерни­чать. И оставили все, ушли, чтобы. Нет, воистину, кто не способен быть бедным, тот неспособен быть свободным!

Договорились, что завтра же Тихомиров отправится на Большую Морскую к князю Петру Кропоткину; у того хоро­шие связи с фабричными рабочими.

Кропоткина Левушка знал еще по Москве. Помнится, уда­лой Рюрикович затащил его в свое родовое поместье: «погу­лять, серых уток пострелять». Только не уток, а волков. «Знае­те, Тихомиров, волки превосходные конспираторы! — хитро прищурился Петр. — У них можно многому поучиться.»

Снег был нежный, перистый, чуть осаженный инеем. Пока князь отдавал распоряжения загонщикам, Тихомиров, долго просидевший в городе, опьяненный свежим ветерком, безот­четно двинулся в чащу, пересекая неясную звериную много- следицу. Идти было хорошо, легко. Он как-то потерялся во времени, в снежном шелесте. И вдруг.

Совсем рядом он увидел серую собаку, смотрящую прямо на него желтоватыми умными глазами. Левушка легонько присвистнул, махнул рукой, но собака и ушами не повела. Он хотел было выломать ветку, чтобы прогнать наглого пса, и похолодел от догадки: волк! Надо уходить. Повернулся и обмер: путь к отступлению перекрывал еще один зверь, по­крупнее; видимо, самец. Тронул ремень ружья, и тут же заме­тил, как дрогнул волчий загривок. И что же? Звать на по­мощь? Стрелять? Он не стал поднимать ружье. Отвернулся с бьющимся сердцем, посмотрел в небо. Медленно опустил взгляд, поймал желтый блеск зрачков исчезающей за куста­ми волчицы. Резко обернулся: матерый самец тоже пропал, точно растворился в мглистом воздухе; лишь дрогнула, рас­сыпая крупу, еловая ветка.

Тихомиров обессилено прислонился к сосне. Томило смут­ное предчувствие.

А не так ли — бесшумно, словно растворяясь в дымке Лет­него сада или Маросейки — скоро и они, мятежные народо­вольцы, будут уходить из-под самого носа жандармов, а иные, Желябов или Кравчинский, остановят яростно набегающих врагов не одними револьверами, но и холодным, почти вол­чьим взглядом, брошенным напоследок. И он, Левушка, по­стигнет эту науку. Филеры кинутся вдогонку, но им навстре­чу лишь пропоет незапертая дверь, запоздало скрипнет сту­пенька черного хода, под быстрыми ногами потаенно зашур­шит на бульварах листва, простучит с Семеновского плаца конка, в вагоне которой только что был нигилист, и вот уж нет его, и никого нет, ничего не видно в вихрях все скрывшей метели.

Князь был старше Левушки лет на десять. Честно говоря, ему льстило знакомство с Кропоткиным, аристократом до мозга костей, окончившим Пажеский корпус потомствен­ным гвардейцем, начавшим службу (добровольно!) в Амурс­ком конном казачьем войске, путешественником в неизве­данные земли, исследователем Дальнего Востока, доставив­шим в Географическое общество бесценный материал. И вот теперь — революционер, бунтующий против, казалось бы, незыблемых основ, бесстрашно ходивший в самые глухие фабричные районы, набросив на плечи засаленный полушу­бок, в котором рабочие принимали его за своего. Или делали вид. Князь научился лузгать подсолнухи, играть на ливенке и сбивать нацеленным плевком поставленный на попа спи­чечный коробок.